удаленным гипофизом, поднялся по мраморной лестнице на второй этаж и там стал переводить дух, сидя на скамеечке и любуясь окаменевшими аммонитами, белемнитами, ракоскорпионами и зубами акул юрского периода.

В одном из углов, под толстым стеклом, я увидел невзрачных, величиной с ладонь, плеченогих моллюсков ордовикского и девонского периодов и вдруг вспомнил, что в детстве была у меня книжка… даже не книжка, а тонкая, пожелтевшая от времени, хрупкая брошюрка тридцатых годов издания, которая называлась «Руководящие окаменелости девонского периода». На самом деле она была не у меня, а в детской библиотеке нашего поселка. Я ее «зачитал», поскольку нужна она мне была, как говорится, до зарезу. Мне тогда было лет двенадцать или тринадцать и я готовился стать палеонтологом. Пришел я в библиотеку и, краснея и бледнея, пролепетал библиотекарю, которым была учительница на пенсии, что книжку потерял. Вчера взял, а сегодня утром проснулся и… принес замену. Толстый, оторванный от сердца роман Шарлотты Бронте «Шерли». Не от моего, конечно, а от маминого. Перед тем как роман оторвать, я его полистал и понял, что лучшей замены «Руководящим окаменелостям» не найти — «Шерли» был бесконечно длинным и бесконечно нудным романом про любовь. Маме он был совершенно ни к чему — она уже была замужем за папой. Может быть, мама и была бы против, но в этот момент она была на работе. Пустое место, образовавшееся на полке после изъятия романа, я предусмотрительно заставил другими книжками. Мне повезло — библиотекарь была маминой знакомой и замену у меня не приняли. Велели отнести ее домой, а «Руководящие окаменелости» списали за ветхостью. Честно говоря, их, кроме меня, никто и не брал читать, если судить по почти незаполненному формуляру. Долго у меня эта книжка хранилась, пока не потерялась при каком-то из переездов.

Палеонтологом я так и не стал. Готовился, готовился, ходил с остроносым геологическим молотком в большой котлован, который выкопали под строительство дома по соседству с нашим, собирал камни, хотя бы отдаленно напоминающие ископаемых плеченогих моллюсков… и стал химиком. Обычным завлабом с диссертацией и длинным списком скучных химических статей. Хорошо, что книжка потерялась — мне было бы теперь перед ней неловко. А мог бы стать палеонтологом. Мотался бы каждый год на раскопки в Монголию, в пустыню Гоби, искал бы там кости тираннозавров, диплодоков и трицератопсов, скрипел бы песком на зубах, пил бы чай с солью, молоком и бараньим жиром, ел бы монгольские бузы, играл бы на расстроенной экспедиционной гитаре и подмигивал молчаливым и строгим монгольским девушкам. Понавез бы из Улан-Батора вечных монгольских дубленок себе, жене и детям, и они бы носили их до тех пор, пока не состарились.

Защитил бы диссертацию или две, стал бы доцентом или профессором, заведовал лабораторией хищных ящеров юрского периода, читал лекции в университете. Приходил бы на них загорелый, мужественный, седобородый, как Хемингуэй, с красивым шрамом на щеке от клыка дейнониха или тарбозавра и двумя руками показывал бы величину бакулюмов у птеродактилей. Студентки упрашивали бы меня рассказать какой-нибудь случай из жизни в пустыне. Я бы приосанивался, закидывал ногу за ногу, закуривал трубку и…

В один прекрасный день ко мне домой позвонили бы. Я открыл бы дверь, а на пороге стояла бы смуглая и улыбчивая монгольская девушка в высокой лисьей шапке и в кожаных сапогах с загнутыми вверх носами. Она сказала бы мне на своем гортанном, стремительном и двоякодышащем языке: «Сайн байна уу. Миний нэр Байгалцэцэг. Ээж хэлэхдээ таныг миний аав гэсэн тэр тэгээд энэ захиаг танд дамжуул гэсэн»[24]. И протянула бы измятый от долгого лежания за пазухой теплый конверт.

И в этот момент выглянули бы из своих комнат дети. И вышла бы жена и подняла бы бровь или даже две брови и… я подумал бы: «Черт дернул меня стать палеонтологом. Стал бы, к примеру, химиком. Сейчас бы уже защитил диссертацию, заведовал бы себе спокойно химической лабораторией, ни в какие экспедиции не таскался бы, жил бы себе припеваючи в Москве и только по выходным выезжал бы на дачу в ближнем Подмосковье. И чай пил бы всегда с тульскими пряниками и никогда с молоком, солью и бараньим жиром. Так нет же! А все потому, что не надо было в детстве воровать книжки в библиотеке. В конце концов, если уж так хотелось украсть — украл бы книжку по химии. Да хоть бы бесхозный гривенник взял, который неделю валялся в старых папиных брюках. Вот теперь и расхлебывай — палеонтолог, твою…»

Тут я встал со скамеечки и поплелся на первый этаж, смотреть скелет недоразвитого поросенка, которому удалили гипофиз, чтобы хоть как-то успокоиться.

* * *

По музею-квартире Алексея Толстого, что на Спиридоновке, я бродил, точно известная категория граждан, описанная Ильфом и Петровым в «Двенадцати стульях». Уж не знаю почему, но о самом писателе, о его жизни и, тем более, произведениях мне совершенно не думалось. Я скользил взглядом по портретам изящных дам и мужчин, развешанных по стенам, по книжным шкафам, в которых стояли редкие старинные книги, по фарфоровым и бронзовым безделушкам, по львиным головам на ручках изящных кресел и думал: «Эх! Люди жили!» В столовой… Признаюсь, что и в столовой я думал о том, что ел Толстой на обед и сколько бы это стоило при теперешней дороговизне. Только один экспонат вызвал у меня интерес — изящная старинная лампа с абажуром из расписного китайского шелка, на котором изображен инженер Петр Петрович Гарин, разрушающий смертоносным лучом своего гиперболоида германские анилиновые заводы. Лампа очень старая — начала девятнадцатого века, с тремя подсвечниками, а абажур гораздо моложе. Его, как рассказал экскурсовод, взамен старого, полуистлевшего и прогоревшего, расписали в середине тридцатых годов по заказу «красного графа». Я слушал экскурсовода и представлял, как пламя трех свечей мечется внутри абажура…

Кажется, это были весенние каникулы. Мы с друзьями пошли в кино на дневной сеанс. Показывали «Гиперболоид инженера Гарина». Тот самый, первый, снятый еще в шестьдесят пятом году и самый лучший фильм, в котором Гарина играл Евстигнеев. Как раскрыл я рот в самом начале фильма, так неделю закрыть и не мог. Гиперболоид меня околдовал. Сцена, где Гарин разрушает смертоносным лучом своего гиперболоида германские анилиновые заводы, стояла перед моими глазами все время. В ушах, не умолкая, звучала тревожная, зловещая и завораживающая музыка… Что греха таить — с коммунистом Шельгой я себя не отождествлял — я был инженером Гариным. Нет, я не был кровожадным мальчиком, который