– Куда вас черт тащит в таку непогодь! Кому вы там нужны, без вас не обойдутся.

Ворчал Нефедыч не без основания. В районе свирепствовал буран. Он начал подвывать и закручивать вечером, когда воздух заметно потеплел, потом, к полуночи, завизжал, загукал. И тут же, словно небо прорвалось, густо, большими хлопьями повалил влажный снег. Электропровода натягивались и гудели тугими струнами. То в одном, то в другом месте темноту распарывал частый перебор ярких мгновенных искр от замыканий, они вспыхивали и гасли, не успевая ничего осветить. Стена соснового бора качалась, иногда из глубины или с опушки доносился раздирающий треск, а следом за ним глухой хлопок – значит, выворотило еще одну неустоявшую сосну. Ночью буран не выдохся, разъярился еще сильнее. С крыш полетели плохо прибитые куски шифера.

Поездку можно было отложить на следующий день, но Андрей хотел не только разобраться с письмом, но и побывать на ферме, посмотреть и написать, как работают люди.

В Полевское они пробились только после обеда, когда по трассе прошел мощный бульдозер. Нефедыч так был занят дорогой, что не ворчал, как обычно, ехал молча, лишь иногда сквозь зубы поругивался.

В конторе удалось застать лишь парторга, молодого рыжеватого парня в большущих унтах. Да и тот, натягивая полушубок, уже выходил из кабинета.

– Привет. – Парторг поздоровался и сразу потащил Андрея следом за собой. – Как раз вовремя приехал. Обязательно напиши про наших. Представляешь, света нет, все вручную. Утром, часов в пять, прихожу на ферму, народ уже там… Поехали, поехали, по дороге расскажу.

Возле фермы стояли тракторы, работал передвижной электрический движок. Низкий, тяжелый гуд заглушал голос бурана. Из открытых дверей продолговатого каменного коровника клубами вываливался пар, ядрено пахнущий сухим сеном, молоком, навозом и силосом. Навоз из коровника выносили на носилках, накладывая на них уже мерзлые, серые и ноздреватые куски. Люди работали молча, сосредоточенно. Когда они выходили на улицу, их засыпал снег, когда возвращались, он таял, и одежда волгло шуршала.

Андрей не любил в такие моменты лезть к людям с расспросами. Расспросить, узнать какие-то факты и фамилии можно потом, а сейчас главное – проникнуться общим чувством, проникнуться и сохранить его до той минуты, когда сядешь писать. Тогда найдутся и точные слова, и неказенные мысли.

Подъехал «Беларусь» с цистерной воды. Воду черпали ведрами, она расплескивалась, стекала по железному боку цистерны, и он становился от налипшего снега белым.

– Давай, пресса, помогай трудовому крестьянству. – Парторг подал Андрею пустое ведро, а сам полез на цистерну, заскользил толстыми подошвами унтов по обледеневшему металлу. – Сейчас говорить не с кем, потом…

Андрей таскал воду вместе с другими и ни на минуту не отвлекался, стараясь все запомнить. Вот пожилая доярка с усталым лицом и медленным взглядом вдруг встрепенулась и быстрым шагом, почти бегом, пересекла дорогу низенькому, сухонькому скотнику, который тащил на вилах сено. Пласт был большой, неплотный, и ветер вырывал из него куски, растаскивал и развеивал.

– Ты поменьше не можешь взять?! – выговаривала она строго. – Их еще, буранов, знаешь, сколько будет, а весной чем кормить?!

Мужичок не спорил, не огрызался, только прибавил ходу и скрылся в проеме коровника. Женщина подобрала за ним несколько клочков сена и понесла следом.

А вот долетел обрывок разговора еще двух доярок:

– Подоили-то седни неплохо. Надои вроде не упали, бригадир говорил.

– Слава богу, а то потом две недели догонять надо будет.

Андрей смотрел на простые, не блещущие красотой лица, озабоченные и деловитые, на одежду доярок, волгло шуршащую, и все это было сейчас для него роднее родного, потому что и сам он тоже был занят общей заботой и общим делом.

Он даже забыл на время о письме, с которым приехал в Полевское. А когда неожиданно вспомнил, сразу же попросил парторга помочь найти Самошкина.

– Вон, дорогу чистит. С ночи из бульдозера не вылазит.

Бульдозер виднелся половиной своей кабины недалеко от сенного склада. Глубокая, как траншея, дорога была расчищена.

– Вот он, Иван Иванович Самошкин, собственной персоной. – Парторг подошел к бульдозеру и помахал рукой. Из кабины вылез чернявый широкоплечий мужчина, уже в годах, с острыми темными глазами. Его короткая телогрейка блестела от прочно въевшегося мазута.

– Иван Иванович! К тебе! – стараясь перекричать гул трактора, парторг наклонялся к самому уху Самошкина. – Из редакции! По жалобе!

– А? Не понял. Погоди.

Заскочил в кабину, заглушил мотор. Сразу стало слышно, как задувает буран. Но он уже слабел.

– Жалобу твою, говорю, приехали проверять, из редакции.

– Написала-таки! От зараза, вредная баба! Ну что ты будешь делать! – Иван Иванович шлепнул себя по бедрам и топнул большим подшитым валенком. – От же бабье семя! И фамилию мою поставила, и кавалера ордена приписала, так?

– Совершенно верно, – улыбаясь, отвечая Андрей. Очень уж забавен был Иван Иванович Самошкин в своем возмущении. – А вы что, отказываетесь от письма?

– Да тут дело-то вот какое. – Иван Иванович сдвинул на затылок шапку, такую же черную от мазута, как и телогрейка. – Написано верно. Я ить машину-то не просил, за уборку мне дали как поощрение. Но только стыдно уж – вот так, через жалобу, вырывать.

– А в райпо обращались?

– Ездил. В райцентре был, с рейсом, так прямо в мазутном и заходил к этому главному… как он?.. Козырин? Ничего не скажу, мужик обходительный: «Проходите, садитесь, я вас слушаю. А вот машин, извините, пока нету. Ждите». С тем и домой вернулся. Это по весне еще было, а машину-то мне за прошлую уборку дали. Баба потом еще раз ездила, с тем же вернулась.

– А жена ваша где сейчас – дома?

– У-у, парень, лучше не ходи. До вечера будешь слушать. Я вроде все сказал, а ее не переслушать. Всем баба взяла, но язык – не приведи господи! А вообще, если уж напрямую, лучше бы ее и не давали, эту машину. Бегаешь, как за милостыней за какой. Тьфу! Я больше не нужен? Тороплюсь, мне еще разъезд надо прорыть.

Иван Иванович легко поднялся в кабину. Взревел мотор, и нож бульдозера врезался в глубокий, влажный, еще не улежавшийся снег.

В контору Андрей с парторгом возвращались молча. И только уже потом, в кабинете, парторг с молодой горячностью взорвался:

– Знаешь, мне вот таким мужикам, как Самошкин, стыдно другой раз в глаза глядеть. Стыдно! А я их еще за что-то агитирую! Ладно, тебе цифры надо. Садись записывай.

К вечеру буран стал замирать. Слабели его порывы, затихали громкие взвизги. Быстро опустились сумерки. К поселку Веселому, который стоял в двух километрах от Крутоярова, подъезжали уже в темноте. Фары, вильнув длинными лучами на повороте, выхватили невысокую фигуру. Нефедыч, обычно не жаловавший пассажиров, затормозил: