А эта… Она пристраивает пустую лейку, косится в мою сторону. «Тоже не молодая. Лет тридцать – тридцать пять. Улыбается. Чего ей не улыбаться: ездит на такой машине… Господи, все бы отдала, лишь бы так, небрежно: спустилась, села на заднее сиденье и – прямиком в другую жизнь…»

Сквозь дверь, закрытую неплотно, слышен директорский голос. Рокочет по селектору: мне не разобрать слов.

Начальники тянутся в приемную, скрываются в его кабинете. Окна отделов выходят во двор. Их сотрудники уже успели и разглядеть, и обсудить.

Минут через десять они вытекают обратно – струятся жиденьким ручейком. Директор выходит последним: «Вот, – он представляет начальника отдела реализации. – Александр Михайлович. Проведет в цеха, покажет сырые шкуры. Раз уж мы начинаем сотрудничать…»

Уже пересчитал. Вскрыл мой пухлый конвертик. Это – только начало.

Директор говорит: «Отгрузка послезавтра. Кто приедет из ваших?»

«Я. Часам к десяти. – Все равно мне надо приехать. Добыть мешок с обрезками. Пристроить его в машину. – Вы будете на месте?»

«Конечно». На сегодня его работа закончена. Директор уходит к себе.

Мы спускаемся по лестнице, кружим кривыми переходами. Лабиринт, из которого мне никогда не выйти. Вонь, крепчающая с каждым шагом. Я поглядываю на своего спутника: похоже, успел принюхаться . Начальник отдела реализации отжимает железную дверь.

Скрежет и лязг. Темные фигуры в ватниках. В цеху собачий холод, лужи на цементном полу. Повсюду – глубокие чаны. Чернеют на высоких помостах. Котлы с грешниками, под которыми еще не развели огонь. Грешники представлены своими сырыми шкурами…

Начальник реализации ведет экскурсию, рассказывает о засолке. Перед обработкой шкуры помещают в раствор. Выдерживают в чанах. Я обхожу красноватую лужу. Осторожно, вполголоса: «Это – кровь?» – «Неет, – он удивлен. – Остатки раствора». – «А почему так пахнет?» Сейчас меня стошнит. «Как – так ?» – «Не знаю…»

Как в морге.

«Ах, это… – его веселит моя непонятливость. – Шкуры-то приходят сырыми. Хотите взглянуть на готовую продукцию?»

Я хочу уйти.

Женщина в ватнике идет мимо, не замечая нас. Мы – чужаки, спустились из другого мира. Во всяком случае, я. Она взбирается по лестнице, опускает руки в бездонный чан. Шевелит шкуры, пропитанные соленой кровью…

«Извините, спасибо… – я справляюсь с кашлем. – Но мне пора».

Снова мы кружим по коридорчикам, переходам, лабиринтам… Я почти не чувствую вони. Вся гниль осталась за спиной. После цеха дворовый воздух кажется свежим.

Петя выходит из машины, распахивает заднюю дверь. Этого он никогда не делает, ни для меня, ни даже для Фридриха. Последний акт тошнотворного спектакля, который они должны досмотреть. В этой пьесе мне досталась роль волчицы. Что ненасытно будет голодна.

Акула трогает с места, делает почетный круг по двору.

Для них я – не волчица. Бог из машины, богиня везения и удачи, дивного нового мира, куда им очень хочется, но уже никогда не попасть. Ни секретарше, чьи руки пропахли сырой кожей, ни этому начальнику отдела, ни теткам-бухгалтершам.

Сквозь акулье стекло я вижу: они смотрят из окон. Как грешники – каждый из своего котла…

...

Потому что нельзя-я, потому что нельзя-я! Потому что нельзя-я быть краси-ивой тако-ой! Потому что нельзя-я…

Вахтер приглушает приемник, вылезает из своей каморки. Он обязан требовать пропуск, без пропусков выпускать запрещено.

«Застрял, – Петя ворчит. – Ишь, шкандыбает, мать его за ногу». – «Черт, – я думаю: тоже мне, Цербер. – Неужто тащиться за пропуском…» – «Еще чего… Перетопчется». – Он дает короткий сигнал. Пятясь задом, вахтер отступает в каморку. «Ну, – водитель бурчит, – давай, старый козел…» Створы вздрагивают, подаются с глухим скрежетом. Брезгливо поджав плавники, белая «вольво» проезжает глубокую лужу.

«Шеф звонил, спрашивал, как дела, – Петя поглядывает на телефонный аппарат. – Я сказал, нормально. Если что, сразу отзвонитесь».

На его лице скромное торжество. Привык возить виннеров. Чужие победы бередят его кровь. Сегодня он тоже отличился, не ударил в грязь лицом – еще не хватало из-за какого-то старикашки-вахтера. Видали мы их берданки… Пусть знает свое место.

Вдоль набережной, мимо Кунсткамеры, по Дворцовому мосту… Уносясь из старого мира, белая акула рвет ленинградскую изморось, как частую сеть. Пыль собирается на стеклах, спекается гнилыми затеками. В акульем брюхе чисто и тепло. Какое мне дело до этих теток, до их пропитанных кровью шкур? Пусть остаются в своем первом круге , с народом, чтившим поганые кумиры…

Оттеснив к обочине черную «Волгу», мы въезжаем под светофор. Водитель «Волги» выкручивает окошко: «Чего, совсем!..» – «Да пошел ты!» – водитель Фридриха отвечает выразительным жестом. Не дожидаясь зеленого, жмет на газ.

Мой портфель, защелкнутый на оба замка, соскальзывает с сиденья. Я тащу его обратно, вытягиваю, как бредень из мутной воды. В надутом бредне бьется какая-то рыбина. Я пытаюсь вспомнить. Как же отец говорил?.. Могилы декабристов. Там, рядом, какой-то завод. Не то судостроительный, не то кожевенный…

«Вы не помните, – я обращаюсь к водителю Фридриха. – Эта фабрика, где мы сейчас… Она – на Голодае?»

«А черт ее знает! Хотите, можно глянуть по карте. Там, в бардачке».

«Да нет. Неважно».

В этих краях одна кожевенная фабрика.

Если так, получается странное сближение . Оно кажется мне неприятным: сегодняшнее задание я выполнила рядом с их могилами. Если бы мой отец узнал…

Ну и что? Я встаю на собственную защиту. Положим бы и узнал… А как иначе мне кормить ребенка, между прочим, его родную внучку?

Найдя прореху в надутом бредне, рыбина уходит в глубину.

«Че-то я не врубаюсь. – Яна размораживает холодильник: по полкам расставлены мисочки с горячей водой. Мы сидим, прислушиваясь к частой капели. – На хрена вам этот мешок ? В смысле, засылать отсюда? Как будто ваш финик сам не может – взял бы и набрал обрезков…» – «Откуда у него обрезки? Можно подумать, это он обрабатывает. Он же мебельщик». – «А кто?» – «Другая финская фирма, – я объясняю терпеливо. – С ними у нас нет договора». – «А почему-у?»

Тех, других, мы не знаем. Если сунемся сами, придется оформлять документы, в которых будут проставлены реальные условия сделки: половина сырца. В качестве оплаты за их услуги. Таможня требует подлинник: и где я возьму их подлинную печать, чтобы шлепнуть на нашем договоре?

«Ну, сказали бы Лахтинену. Пусть бы попросил у них. Он-то с ними в контакте».

«Не будет», – отвечаю я коротко. Мне лень долго объяснять. Наш финик подставляться не станет: одно дело небольшие уступки, о которых его просят русские партнеры. В крайнем случае, всегда можно сделать вид, будто он был не в курсе. Сослаться на пункт договора, по которому с этой стороны границы вся ответственность лежит на русских. Попросили – сделал.