Начинает темнеть, и мне все же удается справиться с похмельем путем принятия внутрь пяти стаканов «Текилы Мокинберд», темно-красного напитка, способного успокоить или привести в чувство даже лошадь. Только не спрашивайте меня, где я нахожусь. Я не имею об этом ни малейшего представления. Я вижу лодки, пальмы и какие-то жуткие неопознанные объекты, расплывающиеся вокруг. Вот, кажется, и все, что я могу рассказать на данный момент.

Кроме того, у меня над ухом жужжит Джеки. Она без умолку болтает обо всем сразу и ни о чем конкретно. Рассказывает мне о своих теориях. И, вы знаете, у нее их навалом.

Во-первых, ее знаменитая теория «Познания человека».

— Ну, ты же знаешь мою теорию, — щебечет она.

— Нет, не знаю, — невнятно бормочу я.

— Чем больше времени ты проводишь с каким-нибудь человеком, тем меньше ты его знаешь.

Я молчу, ожидая, когда смысл сказанного дойдет до моих затуманенных мозгов.

— Но это же совершенно противо… противоречивая теория.

— Ну и что? Я сама — противоречивый человек.

— Тогда объясни подробней.

— Хорошо. Итак, слушай. Я глубоко убеждена в том, что любая информация о человеке — будь то его имя или фамилия, профессия, криминальный стаж, вкусы в музыке и все такое прочее — отодвигает тебя от самой сущности этого субъекта. Ну, того самого, на кого ты только что положила глаз, с кем потрахалась в подъезде или что-то в этом роде. Ну, вот, скажем, что произошло у вас с Люком. Вы прожили с ним два года, и за это время узнали друг о друге буквально все, что только можно было узнать. Под каким знаком Зодиака вы оба родились, какой у вас размер обуви, какие первые воспоминания в жизни. Да ты, наверное, точно могла бы сказать, когда он отправится в туалет по-большому.

В моей голове возникает нежный образ Люка, восседающего на унитазе в позе роденовского «Мыслителя».

— Но при этом ты так и не узнала самого главного, верно? Вот как раз эта роковая информация оставалась для тебя закрытой. Та самая, которая могла бы сразу рассказать о нем то, что он на самом деле из себя представляет.

Мы закуриваем и заказываем по шестой порции «Мокинберда». На этот раз Джеки предлагает мне выслушать ее теорию о «Потере смысла жизни».

— Люди иногда жалуются мне, говоря, что потеряли смысл жизни. Знаешь, что я в таких случаях отвечаю им?

— Ну, нет, конечно.

— Я объясняю: а никакого смысла в ней не было изначально. Но ведь это не беда, верно?

— Разве?

— Люди хотят, чтобы их жизнь напоминала книгу. Им нужна сюжетная линия, им требуется ее логическое развитие. Так сказать, начало, середина и конец. Они хотят найти везде и во всем некий порядок. Но жизнь не такая. Нет в ней никакой определенной структуры. Я знаю, что многие пытаются выстроить ее самостоятельно, следуя определенным закономерностям. Например, они стараются сначала влюбиться, потом пожениться, а уж потом завести детей. Но ведь в жизни далеко не всегда все проходит именно в такой последовательности. И даже, если все получается именно так, это еще нельзя назвать закономерностью. Так что никакого смысла и заранее продуманного плана в жизни не было и быть не может.

И наконец, ее теория «Падения со стула у стойки бара». Впрочем, нет, это уже моя личная теория. Да и не теория вовсе, а просто реальный случай из жизни.

— С тобой все в порядке? — спрашивает Джеки, помогая мне подняться на ноги.

Все посетители бара дружно оглядываются на меня.

— Ничего, не волнуйся. Очень скользкое сиденье, вот и все, — уверяю ее я, ощущая страшную боль, пронзающую мой позвоночник.

* * *

Проматываем вперед два часа.

— Когда у вас самолет?

Мы едем в автомобиле. Это очень быстрый автомобиль. Я понятия не имею, кто сидит за рулем, но, кажется, это кто-то из знакомых Джеки. Безумного вида парень с выпученными глазами, цыплячьей шеей и жидкими волосами, собранными в тощий «хвост». На нем пестрая гавайская рубаха с изображением ярких фиолетовых пальм. Он потеет, как маньяк, и мне совершенно ясно, что у него давно поехала крыша.

— Нам следовало быть в аэропорту ровно двадцать минут назад, — отвечает Джеки шоферу.

Машина делает крутой поворот — согласно дорожному знаку, на котором нарисован самолет и выведена жирная семерка. Я ударяюсь головой о стекло. Но на этой дороге машин, оказывается, гораздо меньше.

— Вот дерьмо! — шипит Цыплячья Шея, когда мы пролетаем мимо джипа «гуардия сивил», несущегося нам навстречу. Если вся эта поездка не закончится тем, что мы погибнем в кювете среди кучи искореженного металла, нас обязательно арестует полиция. И кто знает, сколько незаконно приобретенных наркотиков везет в багажнике этот чудила. Джип удаляется.

— Мы опоздаем, мы опоздаем, — задумчиво повторяет Джеки, словно напевая песенку: «Что будет, то и будет».

Нет. Нам никак нельзя опаздывать на самолет. Нам нужен именно этот рейс. Я больше ни минуты не хочу оставаться на этом острове. Я хочу спать в своей постели. Черт, я согласна уже на любую постель. Лишь бы она была пустая. Я хочу в Лондон. Я хочу встретиться с Фионой. Я хочу увидеть Ричарда и Джуди. Машина выписывает очередной вираж. О, Боже. Мне дурно.

В самолете:

— Не верится, что все это наделала ты одна.

— Что такое? — спрашиваю я Джеки, находясь в полубессознательном состоянии.

— Ты же заблевала все заднее сиденье в машине.

— Да? Пр-рости…

А теперь — спать.

На следующий день после моего возвращения в Лондон мне звонит мама. В середине разговора я начинаю понимать причину ее звонка.

— Мы так обеспокоены за тебя.

— Со мной все в порядке, ма. Не стоит за меня так волноваться.

— Твой отец даже сон потерял, так беспокоится.

Ну, в это мне верится с трудом. Мой отец неоднократно бывал застигнут на том, что умудрялся заснуть даже стоя. Он может отключаться где угодно. В машине, на табуретке, в своем кабинете и даже в супермаркете.

— Ну, мам, я честно тебе говорю: у меня все в полном порядке. Можно мне самой с ним поговорить?

— Что-что?

— С папочкой. Я хочу сама с ним поговорить.

— Папочка! Марта хочет сказать тебе пару слов. — Взволнованная, она передает трубку отцу.

— Привет, Марти, — слышу я бодрый жизнерадостный голос.

— Привет, папочка.

Я слышу в трубке какой-то приглушенный шум, после чего отец заявляет мне следующее (на этот раз голос его уже более серьезный, даже немного мрачноватый):

— Мы очень обеспокоены за тебя.

Я вздыхаю: