— Папа подарил маме котенка. Смотри, какой он прехорошенький, — тараторила она. — Он будет защищать маму от злых духов. Знаешь, сегодня, когда она заснула днем в гамаке, к ней пришел странный дух и хотел отнять у нее папу. Но мама его не отдала. Молодец, правда? А котенка папа назвал Меркуцио — он будет другом того Ромео, который живет в Москве. Устинья, ты плакала, да? У тебя опухшее лицо. Иди сюда, моя хорошая, я тебя пожалею…

Машка опустила котенка на землю и, обхватив Устинью руками за талию, прижалась головой к ее животу.

…Уже совсем рассвело, и Устинья могла различить каждое дерево в саду. Те вишни, за которые был привязан гамак, давно спилили — у большинства фруктовых деревьев век еще короче человеческого. Сад был весь в прошлогодних сухих будыльях сорняков, сквозь них настырно пробивались сильные сочные листья хрупких цветов нарциссов. Некоторые уже зацвели. Дня через два зацветут все как один, и некуда будет деться от их прозрачной желтизны. Устинья тяжело вздохнула, опустила плечи и вернулась на кровать. Эту пытку прошлым она обязана вынести. Ради коречки, ради того, чтобы не омрачить ее теперешнее нелегкое счастье.

Дима приехал утром. Устинья сидела на веранде и чистила картошку. Маша с Толей куда-то уехали на лодке.

— С выздоровлением вас, Марья Сергеевна. — Дима бухнул на пол тяжеленную сумку, в которой звякнули бутылки. — А молодежь где? Я решил отпраздновать уик-энд своей нелегкой недели на лоне природы, а заодно и ваше выздоровление обмыть.

— Здравствуй. — Устинья попыталась улыбнуться, но почему-то не получилось. — Они уехали на лодке покататься. Маша с детства любит управляться с веслами.

— Понятно. А вас, значит, посадили на хозяйство. А мы-то думали вы на самом деле при смерти.

— Мне еще рано умирать, — резко сказала Устинья.

— Простите, я совсем не то имел в виду. Мы все очень за вас тревожились.

— Спасибо. Не волнуйся — они скоро приедут. Может, хочешь поесть с дороги?

— Ни в коем случае. А вот выпить хочу. — Дима склонился над своей невероятных размеров сумкой, извлек бутылку коньяка, открыл слегка дрожащей рукой и налил до половины в граненый стакан на столе. — Составите компанию, воскресшая из мертвых?

Устинья покачала головой.

— Ну да, больным пить нельзя, зато им можно врать мужьям сбежавших жен и покрывать…

— Замолчи! — выкрикнула Устинья во всю мочь своих легких. — Ты пьян с утра.

— А я и не просыхал всю эту неделю. С тех пор, как от меня по вашему зову сбежала жена. Да, я пьян, но я и прав. Или вы сейчас начнете уверять меня в обратном?

— Зачем? Если ты ревнуешь свою жену к ее брату, мне не о чем с тобой говорить. К тому же на верность может рассчитывать только тот, кто сам ее соблюдает.

— Да что вы говорите? Недаром отец считает вас необыкновенно умной женщиной. У него прямо слюнки текут, когда он вас видит. Не женщина, а мечта импотента. — Дима расхаживал по веранде с пустым стаканом в руке. Он был элегантен и очень красив, но эта его красота была чужда здешнему окружению и отторгалась им. — О’кей, я согласен с вашими доводами относительно моей неверности. — Дима остановился в дверном проеме и зашвырнул пустым стаканом в ствол росшей возле порога яблони. — Будем считать, мы с Машей квиты. Следовательно, я забираю ее домой, где мы начинаем новую светлую жизнь. Но сперва я хочу закатить веселенький пикник на лоне природы. Вы поедете в Москву с нами или останетесь утешать вашего пасынка?

Устинья повернула голову и встретилась с Диминым взглядом. Он был сосредоточенным и в то же время каким-то отсутствующим. Словно Дима, помимо этой, жил еще и другой жизнью, которая постоянно отвлекала его от текущей. «У него явное раздвоение личности, — мелькнуло в Устиньином мозгу. — Но это совсем не так, как было у большой Маши. Это гораздо страшнее, потому что Дима агрессивен по натуре, к тому же здорово пьет. Бедная моя коречка…»

Вслух она сказала:

— Мой, как ты выразился, пасынок в утешениях не нуждается. Дай-то Бог каждому обладать такой завидной силой воли, какой обладает Толя. Но предупреждаю тебя: если попытаешься увезти Машу силой, потеряешь ее навсегда. А без нее ты превратишься в полное ничтожество.

— А я и есть ничтожество. — Дима засунул руки в карманы своих модных белоснежных брюк и стал раскачиваться с носка на пятку, скрипя плохо пригнанной половицей пола. — Но каждое ничтожество отчаянно цепляется за любую соломинку надежды. Маша — моя спасительная соломинка.

— Ей не подходит роль няньки при большом капризном ребенке. Она сама еще ребенок.

— Но я же люблю ее. Как вы этого не поймете? — воскликнул Дима и, схватив со стола бутылку с коньяком, сделал несколько глотков прямо из горлышка. — Люблю, очень люблю и никому никогда не отдам. Скорее убью ее и себя, чем отдам. Но она от меня ни-и-куда не денется. Потому что ей меня жалко. Ей всех жалко. Я сказал ей в больнице, что перережу себе вены, если она меня бросит. Она поверила. А ведь я на самом деле могу…

Он высосал бутылку до дна. Его речь с каждой минутой становилась все бессвязней, движения разлаженней, пока он не заснул в ботинках на Машиной раскладушке. Убедившись в том, что Дима крепко спит, Устинья вышла во двор и направилась к обрыву.

Вода в реке была мутной и очень неспокойной, и это беспокойство происходило не от ветра, а от внутренних течений и водоворотов. У Устиньи закружилась голова, и она ухватилась за вбитый Толей столб — он прикрепил к нему им же сбитую лестницу из неструганых планок. Она видела баркас, привязанный к дереву на противоположном берегу. Баркас был пуст. За рекой уже пробовал голос ранний соловей.

Нужно во что бы то ни стало предупредить детей. Ей сейчас ни за что не Выгрести на другой берег. Там, в переулке, где летом обнажается песчаная коса, стоит много лодок. Местные жители промышляют рыбной ловлей и охотой в лугах, да и дрова из леса возят. Устинья продралась сквозь колючие сухие заросли дерезы, весьма символично обозначающие границу двора, очутилась в переулке, быстро, почти бегом, направилась к реке. Кто-то вычерпывал из старого полусгнившего баркаса воду, очевидно намереваясь куда-то плыть.

— Перевезешь на ту сторону? — еще издали крикнула Устинья.

Мужчина поднял голову и хихикнул. Это был довольно молодой красивый парень, однако Устинью поразило выражение его лица — левая половина оставалась серьезной и неподвижной, правая кривилась в усмешке.

— Перевезу, если будешь воду черпать. — Голос у него тоже был странный: голос автомата, ко всему на свете равнодушного.

— Согласна. — Устинья перелезла через край баркаса и, устроившись на лавке, взяла из рук парня помятый жестяной ковш. Течением их снесло метров на двести от того места, где стоял баркас Маши и Толи. Устинья поблагодарила парня, который хихикнул ей в ответ и, вскарабкавшись по песчаному откосу, вошла в негустой, едва начавший зеленеть, лесок.

Вдоль берега была годами хоженая тропка. Устинья обращала внимание на голубые головки подснежников, торчавшие чуть ли не из-под каждого куста. Здесь, в лесу, они цвели недели на две позже, чем по склонам оврагов на противоположном берегу реки. Уже распускались красноватые сережки на тополях, зеленели мелкие кружевные листочки дикой шелковицы. Весна в здешних краях всегда казалась Устинье волшебной порой, и это волшебство расслабляло и усыпляло душу.