Инессы. Её хоронили на следующий день на Красной площади. Среди венков, возложенных на её могилу, был венок из живых белых гиацинтов с надписью на траурной ленте: “Тов. Инессе Арманд от В.И. Ленина”».[221]

Англичанка Клэр Шеридан, скульптор, лепила ленинский бюст как раз в те октябрьские дни. Вот что она запомнила: «В течение всего этого времени (сеанса, продолжавшегося с одиннадцати утра до четырёх вечера. – Б. С.) Ленин не ел, не пил и не выкурил ни одной папиросы… Мои попытки завязать с Лениным разговор не встретили одобрения, и, сознавая, что своим присутствием я и так докучаю ему, я не посмела настаивать. Сидя на подоконнике и отдыхая, я не переставала твердить себе, что это происходит на самом деле, что я действительно нахожусь в кабинете Ленина и выполняю свою миссию… Я без конца повторяла про себя: “Ленин! Ленин!” – как будто никак не могла поверить, что окружающее меня – не сон».[222]

Гибель любимой наложилась на крах похода Красной армии на Варшаву, закончившегося полным разгромом войск Тухачевского. А ведь буквально в те дни, когда Ильич отправлял Инессу на Кавказ, он торопил советские войска, идущие на польскую столицу, рассчитывал побыстрее покончить с Пилсудским. Так, 12 августа он телеграфировал заместителю главы военного ведомства Троцкого Склянскому: «Не надо ли указать Смилге (члену Реввоенсовета Западного фронта, которым командовал Тухачевский. – Б. С.), что надо поголовно (после сбора хлеба) брать в войско в с е х взрослых мужчин? Надо. Раз Буденный на юг, надо усилить север».[223] Ленин смутно чувствовал опасность того, что Западный и Юго-Западный фронт наступают в расходящихся направлениях, и готов был завалить поляков трупами взятых прямо от сохи крестьян. Лишь бы Тухачевский всё-таки взял Варшаву и открыл дорогу на Берлин! Говорил же Владимир Ильич с гордостью ещё в январе 1920 года, выступая перед коммунистической фракцией ВЦСПС: «…Мы Деникина и Колчака победили тем, что дисциплина была выше всех капиталистических стран мира… Мы уложили десятки тысяч лучших коммунистов за десять тысяч белогвардейских офицеров, и этим спасли страну».[224] Под дисциплиной Ленин понимал прежде всего готовность коммунистов и беспартийных безропотно идти на смерть для торжества революции. Если десятками тысяч лучших коммунистов он пожертвовал без всяких колебаний, то десятки тысяч «несознательных» крестьян положить на алтарь победы – дело святое.

Первоначально после окончания гражданской войны Ленин надеялся, что военный коммунизм можно будет подкорректировать передовыми технологиями. Выступая на Московской губернской конференции РКП(б) 21 ноября 1920 года, он говорил: «Если не перевести Россию на иную технику, более высокую, чем прежде, не может быть речи о восстановлении народного хозяйства и о коммунизме. Коммунизм есть Советская власть плюс электрификация всей страны, ибо без электрификации поднять промышленность невозможно»[225]. Однако восстания матросов в Кронштадте и крестьян в Тамбовской губернии убедили Владимира Ильича, что с военным коммунизмом надо кончать.

По мнению некоторых лиц, знавших Ленина, уже в годы гражданской войны у него проявились утомление и усталость. По словам Нагловского, «чем шире развивалась гражданская война, тем усиленней Ленин интересовался ВЧК и террором. В эти годы влияние Дзержинского на Ленина – несомненно. И тем нервнее, раздражительнее и грубее становился Ленин. В 1918–19 годах нередко приходилось его видеть на собраниях совнаркома, выходившим из себя, хватавшимся за голову. В прежние времена этого не бывало. Старый заговорщик, Ленин явно изнашивался. И тут действовала не одна болезнь.

Иногда глядя на усталое, часто кривящееся презрительной усмешкой лицо Ленина, либо выслушивающего доклады, либо отдающего распоряжения, казалось, что Ленин видит, какая человеческая мразь и какое убожество его окружают. И эта усталая монгольская гримаса явно говорила: – «да, с таким „окружением“ никуда из этого болота не вылезешь».

– Фанатик-то он фанатик, а видит ясно, куда мы залезли, – говорил о Ленине Красин, относившийся к октябрьской верхушке большевиков тоже с нескрываемым презрением».[226]

В заключительном слове по докладу о продовольственном налоге на X Всероссийской конференция РКП(б) 27 мая 1921 года Ленин обрушился на бюрократов: «А к суду за волокиту привлекали? Где у нас приговоры народных судов за то, что рабочий или крестьянин, вынужденный четыре или пять раз прийти в учреждение, наконец, получает нечто формально правильное, а по сути издевательство? Ведь вы же коммунисты, почему же вы не организуете ловушки этим господам бюрократам и потом не потащите их в народный суд и в тюрьму за эту волокиту? Сколько вы посадили их в тюрьму за волокиту? Это штука хлопотливая, конечно, скажет всякий. Пожалуй, такой-то обидится. Так рассуждают многие, а пожаловаться, анекдот рассказать, на это есть сила. И в этих анекдотах, в конце концов, теряется грань между анекдотами и теми сплетнями, которые печатаются в заграничных журналах меньшевиков и эсеров».[227] На бюрократов, т. е. исполнителей на самом низком уровне, Ленин хотел свалить все трудности в период перехода от военного коммунизма к нэпу.

Глава седьмая. Болезнь и смерть

Владимир Ильич Ленин в своем кабинете в Горках. Фрагмент фотографии, сделанной в начале августа 1922 г.

В.И.Ленин и Н.К.Крупская на отдыхе в Горках. Август-сентябрь 1922 г.

Первый временный деревянный Мавзолей был возведён ко дню похорон Владимира Ильича Ульянова (Ленина) (27 января 1924) по проекту академика А. В. Щусева. Первый Мавзолей простоял до весны 1924 года. Москва, Красная площадь.

Когда болезнь свалила Ленина, уход за беспомощным мужем превратился для Надежды Константиновны в смысл жизни. В последние месяцы Ильича в одном из писем она признавалась: «Живу только тем, что по утрам В. бывает мне рад, берёт мою руку, да иногда говорим мы с ним без слов о разных вещах, которым всё равно нет названия».[228]

Первые признаки болезни появились летом 1921 года. Ленин стал сильно уставать, развилась бессонница, стали мучить головные боли и головокружение. 9 августа Владимир Ильич с тоской писал Горькому: «Я устал так, что ничегошеньки не могу».[229] Лекарства ему не помогали. Сначала врачи думали, что дело только в переутомлении. Ежедневные многочасовые заседания, к которым надо было готовиться, писание сотен и тысяч записок и телеграмм, действительно, отнимали много сил. Тогда ещё не было многочисленной армии референтов и спичрайтеров, облегчающей жизнь профессиональным политикам. Да и заседали тогда по всякому поводу и без повода: центральная власть пыталась контролировать едва ли не всё, что происходило в огромной