Явление II

Редактор и беллетрист Бяшко.

Редактор. А! Бяшечка! Родной! Что, принесли? Давайте, давайте скорей! Сейчас и в набор отправим.

Бяшко. А деньги есть?

Редактор. Все есть — уж вас-то уважим. Из нынешней?

Бяшко. Само собой. Останетесь довольны. Дело происходит в траншеях. Масса выстрелов.

Редактор. И пулеметы есть?

Бяшко. Все, все. Бронированные форты, пулеметы, цеппелины и даже фугасы.

Редактор (влюбленно). Господи! Даст же бог человеку! Роскошь пера! Пиршество красок! Быт, кровь и огонь!

Бяшко (не расслышав). А? Да; герой избит в кровь и брошен в огонь.

Редактор. Вот видите; а то у меня сейчас дурак был, Н. Н.

Бяшко (презрительно). Ну, этот…

Редактор. Он ненормальный, знаете? Нацарапал там… да говорит противно: колорит, Марина Мнишек… чепуха. Когда я служил в аптеке…

Бяшко. Извините, мне некогда. (Барабаня пальцами.) Я вижу, куда вы гнете. Вы хотите оттянуть гонорар.

Редактор. Да… нет… собственно… у нас вообще платежи по вторникам… хотя… я бы просил…

Бяшко. Нет-с, это вы уж с Н. Н. так поступайте, а мне деньги, деньги на стол.

Редактор. Ах! Ну. получите. Какой горячий, талантливый!

Бяппсо. Мало ли что. За фугасы деньги вперед. (Уходит.)

Редактор (один). Ну-с, вот и я написал фельетон, будто бы, якобы впечатления очевидца.

Перо редактора. Трррр!.. бум!., вззззз!.. бух! пыр-пыр-пыр-пыр… трах! ух! дзынь!.. бррр!

«Новый Сатирикон». 1914, № 45

Дайте

Дайте хлеба человеку,

Человек без хлеба — волк,

Ну — и хлеб без человека

Небольшой, конечно, толк.

Дайте чаю, он полезен,

Бодрость будит, гонит сон.

Утомлению любезен

И тоске приятен он.

Сахар с чаем неразлучен.

Дайте сахару, вобще!

Без него желудок скучен.

Монпансье ему — вотще…

Дайте мяса — в нем таится

И кузнец и кирасир…

В нем невидимо струится

Сильной жизни эликсир.

Дайте яиц, масла, гречки.

Проса, полбы и пшена.

Чтобы нервность нашей речи

Вдруг была укрощена.

Чтобы жизнь, взлетая шире.

Обернулась — нам в удел —

Не картошкою в мундире —

А богатой жатвой дел!

«Новый Сатирикон», 1917, № 3

Буржуазный дух

Я — буржуа. Лупи меня, и гни,

И режь! В торжественные дни.

Когда на улицах, от страха помертвелых.

Шла трескотня —

В манжетах шел я белых.

Вот главное. О мелочах потом,

Я наберу их том.

Воротничок был грязен, но манжеты

Недаром здесь цинично мной воспеты:

Белы, крахмальны, туги…

Я — нахал.

Нахально я манжетами махал.

Теперь о роскоши. Так вот: я моюсь мылом.

Есть зеркало, и бритва есть, «Жиллетт»,

И граммофон, и яблоки «ранет».

Картины также «Вий» и «Одалиска»,

Да акварель «Омар», при нем сосиска.

Всего… все трудно даже перечесть:

Жена играет Листа и Шопена,

А я — с Дюма люблю к камину сесть

Иль повторить у По про мысль Дюпена:

Дюма дает мне героизм и страсть.

А Эдгар По — над ужасами власть.

У нас есть дети, двое… Их мечта —

Бежать в Америку за скальпами гуронов.

Уверен я, что детские уста

Лепечут «Хуг!» не просто, нет. Бурбонов,

Сторонников аннексий я растил!

Молю Всевышнего, чтоб он меня простил.

Мы летом все на даче. Озерки —

Волшебное, диковинное место;

Хотя цена на дачу не с руки

И дача не просторнее насеста,

Но я цинично заявляю всем:

На даче! Ягоды! В блаженстве тихом ем!!!

 Вот исповедь. Суди. Потом зарежь.

Я оправданий не ищу, не надо.

К «буржуазности» я шел сквозь «недоешь»,

Сквозь «недоспи», сквозь все терзанья ада

Расчетов мелочных. Подчас, стирая сам,

Я ужинал… рукою по усам.

Я получаю двести два рубля,

Жена уроками и перепиской грабит,

Как только носит нас еще земля?!

Как «Правда» нас вконец не испохабит?!

Картины… книги… медальон… дрова!

Ужасная испорченность… ва-ва!

Упорны мы! Пальто такое «лошь»

Со скрежетом купили, хоть рыдали;

За «Одалиску» мерзли без калош,

А за «Омара» полуголодали.

Вопще, оглох наш к увещаньям слух…

Елико силен буржуазный дух!

«Новый Сатирикон». 1917, № 40

Реквием

Гранитных бурь палящее волненье,

И страхом зыблемый порог,

И пуль прямолинейных пенье —

Перенесли мы, кто как мог.

В стенных дырах прибавилось нам неба,

Расписанного тезисами дня;

Довольны мы; зубам не нужно хлеба,

Сердцам — огня.

Истощены мышленьем чрезвычайно,

Опутаны мережами программ,

Мы — проповедники в ближайшей чайной

И утешители нервозных дам.

До глупости, до полного бессилья.

До святости — покорные ему.

 Бумажные к плечам цепляя крылья,

Анафему поем уму.

Растерянность и трусость стали мерой,

Двуличности позорным костылем

Мы подпираемся и с той же в сердце верой

Других к себе зовем.

Свидетели отчаянных попыток

Состряпать суп из круп и топора —

Мы льстиво топчемся, хотя кнута и пыток

Пришла пора.

И крепкий запах смольнинской поварни

Нам потому еще не надоел,

Что кушанья преснее и бездарней

Кто. любопытный, ел?

О, дикое, безжалостное время!

Слезам невольным даже нет русла,

Как поглядишь — на чье тупое темя