Мистер Эджертон потянулся к ней и поднял на левой ладони. Животное, похоже, было оглушено: глаза полузакрыты, голова вяло поворачивается из стороны в сторону; оно словно пыталось сосредоточиться. Мистер Эджертон тут же укорил себя в поспешности. Он поставил безопасность обезьяны под угрозу, а она, он теперь понимал, была источником его вновь обретенного вдохновения. Без нее ему придется туго. Утиснутый между страхом и отвращением, мистер Эджертон неохотно пришел к решению: сжатием большого и указательного пальцев выцедил из пореза капельку крови и, превозмогая тошноту, капнул ее животине в рот.

Эффект был мгновенным. Глаза обезьяны полностью открылись, она поднялась на задних лапах и, потянувшись, ухватилась за раненый палец. Его она удовлетворенно насасывала, а мистер Эджертон, несмотря на неприязнь, ей не препятствовал. Наконец обезьяна насытилась, довольно отрыгнула и опять ушла в сон. Мистер Эджертон бережно положил ее рядом с чернильницей и тогда, взяв ручку, написал еще две главы, после чего пораньше лег спать.

***

Так все и шло. Каждый день мистер Эджертон вставал, скармливал обезьяне немного крови, писал, снова подкармливал ее вечером, снова писал, затем ложился и спал как убитый. Лишь иногда в ходе работы его навещали отрывочные воспоминания; меж тем старые возлюбленные и забытые друзья находили свое место в повести, обретающей сейчас форму на его письменном столе. Помимо регулярной подпитки кровью, обезьяна особо не требовала к себе ни внимания, ни ласки – иногда, правда, не отказывалась от спелого банана. Мистер Эджертон, в свою очередь, предпочитал не обращать внимания на то, с какой настораживающей скоростью обезьяна растет. На чернильнице она давно не помещалась; теперь во время работы ему приходилось держать ее возле себя на специальном стульчике, а дремать после кормления она устраивалась на диване. Как-то раз мистеру Эджертону подумалось, а не научить ли обезьяну делать какую-нибудь нехитрую работу по дому, чтобы у него было больше времени на писание, – однако, когда он предложил это ей посредством примитивного языка жестов, та пришла в бурное негодование и на весь остаток дня заперлась в уборной.

Однажды, по возвращении с визита к издателю, мистер Эджертон застал чернильную обезьяну за примеркой одного из своих костюмов; вот тогда он и начал не на шутку сомневаться в характере их отношений. В своей компаньонке он стал замечать кое-какие новые, особо настораживающие перемены. Она начинала линять, оставляя на коврах неприглядные комья седой шерсти и лоскутья бело-розовой кожи. Кроме того, она похудела с лица, или же это у нее начала меняться костно-челюстная структура, становясь более угловатой, чем прежде. Вдобавок обезьяна была теперь свыше четырех футов ростом, и чтобы держать ее в сытости, мистеру Эджертону приходилось надрезать себе вены на ногах и запястьях. Чем сильнее мистер Эджертон раздумывал, тем больше убеждался: это существо претерпевало какие-то кардинальные изменения. Однако до окончания книги все еще оставалось некоторое количество глав, и писателю не хотелось порывать со своим рабочим талисманом. И он молчаливо страдал, большую часть дня теперь пребывая в дреме и поднимаясь лишь для того, чтобы немного пописать, а затем снова бухнуться в кровать и провалиться в сон без сновидений.

Двадцать девятого августа он отнес законченную рукопись к издателю. Четвертого сентября – как раз в день своего рождения – мистер Эджертон с благодарностью в сердце получил от своего редактора восторженное письмо, в котором тот рассыпался в похвалах и комплиментах, называл автора гением и клялся, что этот роман, столь долго ожидавшийся и наконец завершенный, обеспечит мистеру Эджертону место в пантеоне литературных небожителей и гарантирует ему весьма обеспеченную и почтенную старость.

Тем вечером, готовясь отойти к отрадному сну, он почувствовал, что запястье ему что-то тянет, и, открыв глаза, увидел чернильную обезьяну, наяривающую из запястья свою кровяную пищу так, что щеки раздувались. «Ничего, – успокоительно подумал мистер Эджертон. – Завтра я ею займусь. Завтра же отвезу ее в зоопарк, и наша сделка будет на этом завершена. Навсегда». И лишь слабея, с закрытыми от немощи глазами, своим тускнеющим сознанием мистер Эджертон наконец понял, что никакой зоопарк чернильную обезьяну не возьмет, потому что чернильная обезьяна стала чем-то совсем, совсем другим.

***

Книга мистера Эджертона вышла в следующем году и получила всеобщее признание. В честь автора благодарные издатели устроили шикарный прием, на котором собрался весь цвет лондонских литературных кругов; всем не терпелось воздать автору хвалу. Было заранее объявлено, что это последний выход мистера Эджертона на публику. Буквально назавтра он покидал Лондон навсегда, чтобы уединенно зажить на лоне природы в небольшом поместье, которое он купил на гонорар от своего великого прощального произведения.

Ах, какие в тот вечер лились речи, какую возвышенную оду продекламировал один из новоявленных почитателей мистера Эджертона! Однако сам этот человек-глыба за весь вечер не изрек ни слова. Когда его с поклоном пригласили выступить с речью, он лишь учтиво кивнул гостям, их бурные аплодисменты принимая с милостивой улыбкой.

И пока публика вокруг пила отборное шампанское, заедая его фаршированными рябчиками и копченой лососиной, мистер Эджертон спокойно посиживал себе в углу, почесывал на груди непослушные волосы и благодушно жевал спелый банан.

Решение вновь открыть дом приходского священника в Черных Песках вызрело нелегко. Чувствовалось, что англиканская церковь в этих местах не приветствуется, хотя антипатия эта была направлена не только против церкви его величества. Точно так же здесь противились и любой другой организованной религии – с самого начала, отсчет которому можно смело обозначить четырьмя столетиями. Часовни, правда, здесь воздвигались, и католическая и протестантская, но спрашивается, что за храмы без молящихся? С таким же успехом у берега можно поставить просто хижину – от нее хоть купальщикам будет прок.

Небольшая католическая церковь была упразднена в конце прошлого века, а впоследствии и вовсе снесена вслед за тем, как пожар порушил ей крышу, а стены вычернил так, то они вполне могли сравниться по цвету с теми самыми песчинками, что дали деревне название. Протестантский дом молитв остался, но пребывал в таком состоянии, что стыдно и сказать. С оцерковлением в Черных Песках все никак не складывалось. Народ в деревне, если его поспрашивать, высказывался в том духе, что никакие церковники ему здесь не нужны, что выжила деревня и даже преуспела сугубо своими собственными трудами и силами – факт, который сложно отрицать. Береговая линия здесь коварна, со стремнинами и скрытыми смертельными течениями, однако за всю историю Черных Песков ни одна душа здесь не погибла на море, и ни одно из суденышек здешней небольшой рыбацкой флотилии не поглотили волны.

При отсутствии церковной общины часовня в Черных Песках содержалась исключительно на средства епископата, а служить туда направлялись лишь худшие и самые отчаявшиеся клирики, чтоб влачить никчемное существование возле моря. Большинство из них тихо спивалось до полного забвения, досаждая местным лишь тем, что те находили их в бесчувствии на обочинах дороги, откуда их приходилось утаскивать домой почивать.