Ладно, меня били и руками, и ногами, и дубинками, так что веники как-нибудь переживу, — подумал Уинстон и все-таки не вскочил.

— Хорош, — сказал Степанов.

Уинстон резко встал, тут же согнулся и сел. На высоте человеческого роста стояла такая адская жара, что голова никак не выдерживала.

— Ой-ой-ой, — забеспокоился левша, — Ты так резко не вскакивай, голова закружится. Посиди в предбаннике.

Уинстон открыл дверь и вышел.

— Дверь не держи! Весь пар выпустишь! — ему навстречу ринулся один из хромых и чуть не упал.

Уинстон захлопнул дверь. Хромой ловко подскочил к двери, открыл ее, стоя на одной ноге и опираясь на ручку, запрыгнул внутрь и закрылся. Действительно, чтобы не выпускать тепло, надо проскакивать в дверь быстро, как кот без хвоста. К бедру прилип лист от веника. Вот ты какой, банный лист, — вспомнил он еще одно загадочное русское выражение. Ему тут же подали простыню и показали, как ей обернуться по-банному.

— Садись! — сказали мужики, — Пиво будешь?

— Буду, — уверенно ответил Уинстон.

Пиво здесь пили светлое, умеренной крепости и не кислое. Хмель, по словам мужиков, поставляли братские чехи, солод производили в окрестностях, а вода на русском севере лучшая в мире.

К пиву в этих приморских краях полагалась сушеная соленая рыба. Уинстону выдали «мурманского ерша», которого приходилось перед едой чистить прямо руками.

— Когда паришься, организм теряет влагу, — пояснили мужики, — Пиво ее восполняет, а соленая сухая рыба помогает удержать.

Тогда понятно. Просто так эту пересушенную и пересоленную рыбу никто бы есть не стал. Но если считать, что баня, пиво и рыба это единый комплекс оздоровительных мероприятий, тогда, конечно, надо есть, а то хуже будет. В Англии тоже было лекарство, которое повлияло на культуру пития. Обычай пить джин с тоником появился, когда матросам давали невкусный хинный тоник как лекарство и джин, чтобы его запить.

Вторым вышел Степанов. За пивом русские разговорились о жизни. Как у кого дела. У кого сын в город уехал, у кого срочную отслужил, кто дочь замуж выдает. О работе. Между делом незлобно поругали председателя и еще какое-то местное начальство.

Уинстон подумал, что они, конечно, не интеллигенты и не аристократы, но в целом нормальные люди. Никак не хуже тех, с кем он работал дома. Спросил про футбол. Футбол в России в принципе был, а вот околофутбола в британском понимании не было. Чуть не спалился как шпион, потому что про фанатов русские газеты писали исключительно в рубрике «их нравы» как про характерно английскую проблему. Для отвлечения внимания спросил про войну.

— Когда началась Четвертая Мировая, — ответил левша, — У нас как раз была демографическая яма.

Третьей мировой называли ядерный конфликт в пятидесятых годах, который относительно быстро закончился. Четвертой — сложившуюся в шестидесятых и до сих пор не закончившуюся ситуацию, когда весь цивилизованный мир без применения ядерного оружия непрерывно воюет за спорные территории, даже не планируя принудить противника к полной и безоговорочной капитуляции.

— Что за яма? — не понял Уинстон.

Он встречал это выражение в газетах, но не особо интересовался демографическими новостями.

— Сначала у нас упала рождаемость в Гражданскую. Потом, когда наши деды и бабки, рожденные в то время, стали заводить семьи, наступила Вторая Мировая. В стране родилось еще меньше детей. Когда на нас напала Остазия, мы как раз доросли до призывного возраста. И нас было намного меньше, чем наших старших и младших братьев. Нам пришлось вступить в бой первыми, чтобы дать время на подготовку мобилизованных. И про демобилизацию забудь. Лишних солдат в стране нет. Пока способен держать оружие, сражайся. С этой войны выходили или вперед ногами, или вот так, как мы.

— Давай за медицину выпьем, — предложил хромой.

— Давай.

Выпили.

— Вот какая медицина у нас лучшая в мире, так это военная. Мы же со второй мировой воюем почти без перерывов. А там доктора умные работают, о нас заботятся. Наши предки с такими ранами не выживали, а мы вот сидим, пироги едим.

— Был я в опере, — ответил Уинстон, — Видел генералов, начальников всяких. Они, честно говоря, поздоровее выглядят.

Все засмеялись.

— Видел бы ты их в бане! — ответил другой мужик, — Каждый генерал когда-то был лейтенантом. Первым в атаку бежал, в танке горел, с парашютом прыгал.

— Но лица-то…

Все снова заржали.

— Разница в том, — объяснил левша, — Что военной медицины у нас на всех хватает, а пластической хирургии только на начальство. Будь уверен, у половины генералов на морду кожа с жопы натянута.

— Или с пленных?

— Не, кожа не приживается. Я тебе как подполковник в отставке говорю. У меня видишь на щеке ожог?

— Не вижу.

— Правильно. Руку от другого человека пришить могут, а кожу не могут. Только свою. У меня с руки взяли. Сложное это дело, три месяца в госпитале лежал.

— Руку так просто у одного отрезали, к другому пришили?

— Военная медицина такая штука, что если довезли живым, свой ли, чужой ли, умереть уже не дадут. Если есть ноги, то на ноги поставят. Если чего не хватает, разберут на запчасти тех, кого живым не довезли, но довезли теплым.

— У вас и пленных лечат? — удивился англичанин, — Или только на запчасти подбирают?

Оба варианта с его точки зрения выглядели очень не по-океански. Зачем лечить пленных, чтобы их потом публично расстреливать. И неужели европейцы настолько обгоняют по медицине, что могут делать пересадку органов и конечностей простым людям.

— Живой человек, как его не лечить-то. Потом обменять можно на наших. Раненых еще и охотнее на обмен берут, потому что от них можно много про нашу медицину узнать. Узкоглазые отстают минимум на поколение.

— А почему подполковник в отставке? Вроде хорошо вылечили.

— По сердцу, — погрустнел левша, — Так бы танками командовал, а не тракторами.

— Это ты зря, — хлопнул его по плечу хромой, — Тракторам тоже командиры нужны.

Выпив, русские всегда поют. Хромой взял баян.

— Запевай! — сказали гостю.

Уинстон знал всего две русские песни. Но начинать с «Варяга» он никак не хотел. В свое время он орал в рацию призовой партии, высадившейся на выброшенном на мель торпедном катере: «Бегите, русские поют Варяга! Они взорвут корабль!». Русских, судя по голосам в эфире, осталось всего двое, и один страшно хрипел. Они допели, дождались призовую партию и действительно взорвались. Призовая партия не послушала призыв «пиджака» и погибла. Уинстон тогда напился до беспамятства от ощущения бессилия.

Другую песню пели для русских английские подводники. Такая традиция. Европейцы поют «Long way to Tipperery», а англичане эту. Мелькнула мысль, а не слишком ли старые это песни. Столько