Из Парижа будут длинные письма.

Кольбсхейм – Берлин

Я посылаю тебе письмо, которое сегодня получил от Ульштайна. Они берут «Звонок». Позвони Крелю, скажи, что я в Париже. Поговори с доктором Якоб. Согласись на сокращение. Перевод и так – труп, можно его еще кромсать, не жалко. Только не знаю, кто должен сокращать. Письмо Креля очень милое.

Теперь второе. Ника меня свел с главным здешним книгопродавцем Herz, который на дружеской ноге с Грассе и Фаяром. Чрезвычайно «заинтересовался» мною. Обещал устроить кое-что. А именно, он с другими книжными друзьями основал общество библиофилов, которое заказывает издателю 100 лишних экземпляров «люкс», выборные книги для эльзасских любителей. И вот он обещал выбрать одну из моих книг. А кроме этого, устроить рекламу, выставить в своей витрине портрет и черновик и так далее. Им как раз нужен иностранный писатель. Он просит, между прочим, отзывы. Надо ему послать «Nouvelles Littéraires», но я хочу сперва выяснить, когда мои книги выходят. «Nouvelles Littéraires» и еще из «Mesures» пошли сюда Нике. Он передаст. Кроме того, мне очень нужны главные пункты моих договоров с Грассе и Фаяром. Напиши, прошу я. Я боюсь напутать. В Париж я еду завтра, в четверг буду там (ужасное перо) в 8 часов вечера. Получил сравнительно бодрую открытку от мамы. Она просит меня повидать Сережу, который сейчас в Париже.

Еще одно. Я получил из Брюсселя предложение приехать почитать, но условия мне не очень по душе. Чтение устраивает клуб русских евреев, а пишет Наташина сестра – Малевская-Малевич. Советует сделать contre-proposition 50 % и дорогу туда и обратно. Или прямо 75 %. Кроме того, приглашает русский кружок в Антверпене. Я ей сегодня напишу. Сделаю эту самую контру. Приезд в Брюссель нужно будет сообразить с страсбургским выступлением, о котором Ника еще будет с Герцем говорить. И вообще, все это нужно будет приурочить к времени моего возвращения из Парижа. Правда, вчера, когда был в Страсбурге, постригся и исправил часы. В трамвае на видном месте огромное объявление: «Société Protectrice des Animaux». Так что мы напрасно грустили.

Только что, то есть пока я пишу, выяснилось, что в четверг вечером будет обедать глава вышеупомянутых библиофилов, так что я поеду в Париж в пятницу утром. Страшно деловое письмо. Сегодня солнце, и одна потрепанная 1о нежится на потрепанной астре. Паршивая бритва, если случайно вспомнишь, пришли мне штучку в письме, а то мучительно бриться.

Кольбсхейм – Берлин

Сперва, чтобы не забыть. Старушку зовут мадам Морис Грюнелиус. Сообразуясь с твоей просьбой, буду очень осторожно переходить улицы в Париже, куда поеду во вторник. Получил очень милое письмо от Denis Roche. Благодарит за похвалу. Счастлив будет встретиться, и так далее. Ты, кажется, не поняла фотографии Мунго и змея. Ведь Мунго или, вернее, мангуст всегда убивает змею. Это его страсть, должность и свойство. Вообще, это милейший, кроткий зверек, но, когда дело доходит до змей, он сатанеет, а потом торжествует победу маленьким танцем.

Вдохновение не приходит. Боюсь, не напишу ничего до приезда в Париж. Тут очень холодно. Ты знаешь, я, кажется, запропастил Лизино письмо, но не правда ли, в нем ничего не было важного. Еще поищу. Была соседка к чаю у Грюнелиусов. Очень много спрашивала о тебе. Я спасаю мышей, их много на кухне. Прислуга их ловит: первый раз хотела убить, но я взял, и понес в сад, и там выпустил. С тех пор все мыши приносятся мне с фырканьем: «Das habe ich nicht gesehen». Я уже выпустил таким образом трех или, может быть, все ту же. Она вряд ли оставалась в саду.

Не понимаю, почему не пишет мама. Мне прямо нестерпимо хочется засесть за рассказ, но еще не все созрело. Подумываю и о статье о французском языке русских дворян, «Ne parlez pas devant les gens». «Bibliothèque Rose», гувернантки, французские стихи. Читал, то есть перечитывал письма Александры Федоровны к царю. В общем, страшно трогательно. Они очень хорошо друг друга любили, но с политической точки зрения… Кстати, ты, вероятно, читала ничком или полуничком на Анютином диване о Блоке в «Последних новостях», о его письмах. Знаешь, что Блок был из евреев. Николаевский солдат Блох. Это мне страшно нравится. Я все сделаю, что могу, в Париже. Поцелуй Анюточку.

Париж – Берлин

Дорога из Страсбурга до Парижа была совершенно упоительна по своей живописности. Холмы покрыты рыже-красно-зеленой листвой. Курчавые, как резеда. Я приехал в 5 часов вечера. Вселился в маленькую, но очаровательно-удобную Никину квартиру. Побрился, переоделся, пошел в кафе, оттуда позвонил Фондаминскому и уже в половине восьмого был у него. Был еще Зензинов, а жены не было дома. Потом пришел Керенский, похожий на старого, но еще бодрящегося актера, громко говорит, смотрит сквозь золотой лорнет, прижимая его к левому глазу. Посидели, поговорили. Устраивается комитет (Фонд, Зензинов, Алданов и другие) для устройства моего вечера.

Фонду нужно было идти на заседание «Современных записок», я проводил (его) до Вишняка. Там видел Вишняка (чудовищный акцент, акропольские расписания, поговорим обо мне), тихого Руднева, черного Демидова и Алданова, ставшего похожим très en gros на Шермана. Со мной все очаровательно милы. Совершенно неожиданный успех имеет «Камера». По словам Фонда, даже Зине понравилось. А Керенский пожал мою руку, выждал паузу и драматическим шепотом: «Изумительно». Сегодня масса дел. Буду сейчас пить кофе, потом звонить Сюпервье-лю, писать Кокто, потом «Последние новости», свидание с Алдановым и так далее. Ника и Наташа – страшные душки. Дали на дорогу тайно всякие вкусные вещи. Тут всё есть.

Париж – Берлин

Бурная деятельность продолжается. Звонил вчера Сюпервьелю и буду у него сегодня в 11 часов утра. Сейчас очень рано (…), прустовское утро. Послал письмо Кокто. По телефону его достать трудно. Полиция будто бы следит за тем, чтобы он не устраивал оргии опиума, так что в телефоне сквозняки. Вчера позавтракал в русском ресторанчике, где сидят на табурете за стойкой, потом поехал в редакцию. Там меня приняли прямо трогательно. Видел Ладинского: очень милый, с простым лицом. Служит телефонным мальчиком. Опять Алданова, Демидова. С ними втроем выпил кофе внизу. Полякова, Волкова и так далее. Затем явилась довольно хорошенькая дамочка (но портят ее промежутки между выдающихся зубов), оказавшаяся Берберовой, и мы с ней пошли в кафе. Разговор ее чуть-чуть пошловат. Подробно рассказывала о разрыве с Ходасевичем. Намекнула, что у него появились какие-то непокорные серые очи. Сказала, что моя эпиграмма на Иванова вписана в особый альбом группой «Перекрестка», что она представляла меня именно таким, «слегка загорелым». Перерыв, надо было вставать. Поехал домой. По дороге купил в русском магазине пирожков и так далее. Поужинав, отправился на вечер Дон-Аминадо. Он прислал мне билет эстрадный. Сидел с Алдановым. А перерывы объявлял во фраке (взятый, по-видимому, из-за фрака и титула – ужасно) Рауш, который приезжал, помнишь, ко мне. Кстати сказать, предложил комнату у себя. А вечер был кошмарно скучный. Публика точь-точь как в Берлине. Те же дамы, среди них Адамова, которая зовет к себе. Очень все это мрачно. Морили юмором из старых номеров «Последних новостей», но, конечно, слава Богу, кончилось рано. Сегодня утром начал к тебе письмо и получил два твоих. Напишу Фрумкину слова благодарности. Хорошо, что ты дала С. Г. посылку для мамы. Зёку еще не успел повидать. Насчет Страсбурга и Бельгии жду известий. Лизавете сегодня звонил. Сговорился, буду завтра у них обедать в 7 часов. Мне очень нравятся лимузинские стишки. Продолжаю рассказ. Был я, значит, сегодня утром у Сюпервьеля. Долговязый, похожий на лошадь. Побеседовали о литературе. Обещал меня в пятницу познакомить с редактором «Nouvelle Revue Française» Поланом. Был очень любезен. Буду у него опять во вторник утром с «Лужиным». О собственном творчестве говорил охотно, высокопарно, но в общем очень симпатично. С бульвара Lannes прошел пешком. Очень симпатичная погода. Рыже-голубая. Пообедал в русском ресторане и оттуда перешел в кафе, вспомнив, что нужно написать Нике. Когда мне дали бумагу, оказалась на ней «Ротонда». В три зашел к Фонду, говорить о вечере моем. Познакомился с Амалией Осиповной и с очень симпатичным полковником. Душа моя, какой у них кот! Что-то совершенно потрясающее. Сиамский, темного бежевого цвета, или taupe, с шоколадными лапками и таким же хвостом. Причем хвост сравнительно короткий, так что в крупе есть что-то от собачки или, скорее, кенгуру, да и цвет такой. И особая гладкость короткой шерсти, и какие-то нежнейшие белесые оттенки на сгибах, и дивные ясно-голубые глаза, прозрачно зеленеющие к вечеру, и задумчивая нежность походки, какая-то райская осмотрительность движений. Изумительный, священный зверь, и такой молчаливый – неизвестно, на что смотрит глазами этими, до краев налитыми сапфирной водой. Оттуда же я и звонил Лизбет, и, когда опять сел к чайному столу, Амалия Осиповна, полненькая пожилая дама, очень тихая и приятная, молча протянула мне мое письмо к Степуну, о ее переводе на английский язык «Переслегина». Tableau. Степун сказал, что я не знаю, кто делал перевод, и я сделал вид, что очень удивился, и все добродушно хохотали. Так что все благополучно. К пяти поехал к Ходасевичу. Маленькая, неопрятная кислая квартирка за городом. Ходасевич похож на обезьяну или даже на Ачария, и тоже такие индусские движения, и не очень смешные шутки, и щелкает словами, и все это на довольно грустной подкладке, и очень тощий, и страшно был мил со мной. А еще сидела за круглым столом с бедненьким угощением Берберова. Она потом сказала мне: «Вы заметили, как там грязно, с тех пор, как я там с ним не живу». Терапиано и Смоленский – приятные молодые люди, типа наших «поэтов», и так же говорят. Оттуда поехал обедать к Алданову. Обедали à trois: его жена – полная, черная, я вдруг опьянел от двух рюмок водки. Да, забыл, Ходасевич знает немножко бабочек: Антиопа, Ио, Аполло. Вообще, какой-то трогательный. Он мне очень понравился, гораздо больше Берберовой. С Алдановым поговорили по душам о моей судьбе, можно иметь в Пасси квартиру, 2–3 комнаты, со всеми удобствами, за 5000 франков в год. Показывал мне целый шкап переводов на 14 языков, огромные, очень аккуратные склады рецензий, стол, где он пишет, рассыпанные страницы черновика, неоконченную страницу, папку с заметками. И как будто впивает похвалу. К десяти пошли с ним к Фонду. Там был опять Керенский, забравший мои спички (сейчас мучаюсь без курения) и называющий Алданова «мсьё Алданов», образец шуток его, – все это очень громко, – и говорящий с какой-то легкой завистью о Муссолини. Дивный сиамский кот и огромный, толстый, с толстыми пальцами Рутенберг, убийца Гапона (повесил его). Он занимался тем, что выковыривал из какой-то копилки Амалии Осиповны в виде собачки монеты, су, франки, а Вишняк рассказывал Алданову, впивающему его слова, что Грузенберг пишет о его вещах. И пили прекрасный чай. Это оценит Анюта. Скажи ей, что я люблю и целую ее. В начале двенадцатого я поехал домой. Ужасно устал за день и вот лежу и пишу тебе. Уже половина второго, нашел в подкладке пиджака спичку, закурил. Я еще не видал «Современных записок». Не успел. Завтра утром – Сергей и Милюков. Андрей Седых – вовсе не Осоргин, как мы думали, а Цвибах. Собирается меня интервьюировать. Алданов находит, что я лицом похож на Осоргина. Тут нет ни Адамовича – он в Ницце, – ни Иванова (сидит в Риге, ждет смерти отца Одоевцевой). «Мой дядя самых честных правил…» Завтра, если успею, буду кое-что писать по-французски. Фонды очень хотят, чтобы я пришел, когда будет у него мерзкая чета Мережковских. Но я ему прямо сказал, что не хочу с ними видеться. Фельзен, оказывается, мой большой поклонник. Еще нужно повидать тысячу людей. Идет дождь. Видишь, как я много тебе написал. У Грюнелиуса во время обеда у меня слетела пуговица с синего пиджака, а все были в смокингах. Ника, правда, сделал компромисс: шелковая рубашка, без жилета. А у меня слетела пуговица, и мне ее пришила Антуанетта. Стараюсь не делать gaffes и так далее, в меру сплетничаю. Сегодня, выйдя из метро к Супервьелю, я спросил у прохожего, где бульвар Lannes. «Oh M’sieur, c’est loin d’ici, c’est tout a fait de l’autre cote, devers les fortifications». Мы оба стояли на бульваре Lannes. Это уже третий случай этого рода. Самое было ужасное, когда в трактире, где телефон, хозяин мне объяснял, где salle de vue. Аминада вечер. Он посылал меня Бог знает куда. Хорошо, что я не послушался, а сообразил свои движения с планами, указаниями Фонда. Вероятно, буду читать ему, Ходасевичу и Алданову «Отчаяние» и дам главу в «Последние новости» после вечера, который будет 19-го или 20-го.