В настоящее время самое известное земляное изображение змеи имеет триста девяносто шесть метров в длину и находится в штате Огайо.

К услугам туристов здесь оборудована специальная смотровая вышка, откуда желающие могут увидеть змею целиком – от кончика хвоста до разинутой пасти, пытающейся проглотить яйцо (солнце?). Пиджен встречал множество подобных скульптур, причем – куда более крупных размеров. Индейский шаман Де-ку-да рассказал ему, что в древние времена жрецы Змеи таким образом возносили хвалу всемогущему

Небесному Змею.

Заключение статьи было весьма определенным: когда-то посланники

Старого Света на алебардах и мушкетах принесли сияние солнца в Дуат, дав царству мертвых, тому свету, имя Новый Свет, но издавна известно – завоевавший Вавилон сам становится Вавилоном – змей, господин этих мест, поглотил завоевателей и изрыгнул обратно, уже как своих новых подданных. Теперь там опять зеркальный перевертыш, там все наоборот – в почете больной и слабый, в центре внимания извращенец и урод, в норму возведены подлость, корыстолюбие и трусость, а сила, непреклонная воля, благородное сердце и самостоятельный ум запрещены и наказуемы. И сегодня мы видим, как загробный мир, чудовищный змей Апоп, идет в атаку на мир живых, мир традиции и порядка, – в Египте Дуат обозначался иероглифом “звезда в круге”, уже на нашей памяти самолеты с этим иероглифом на фюзеляже бомбили Югославию, Афганистан, Ирак… Но Ра, конечно, победит, хоть это и непросто. Он всегда побеждает. Апоп падет, и солнце традиции воссияет в Дуате.

Далее шло перечисление богов, помогающих Ра (читай – России) отбуздякать Апопа, с прозрачными намеками на соответствие каждого из них определенным субъектам политической карты.

“Интересно, – пришла мне в голову внезапная мысль, – уничтожив загробный мир, обеспечим ли мы себе жизнь вечную на этом свете?”

Подпись под статьей стояла довольно странная: Витара Черная.

Впрочем, в целом она соответствовала эзотерическому (в третьей степени упрощения) духу текста, пусть и припахивала дешевой цыганщиной. Этот немудреный псевдоним придумала для меня Оля – при других обстоятельствах я бы им нипочем не воспользовался, но тогда я остро чувствовал перед ней вину и, в принципе, был готов к куда большим унижениям. То, что эту статью, опубликованную на прошлой неделе в одной из питерских газет, перепечатал миллионнотиражный дайджест, выглядело симптоматично. Определенно Америка приобретала в обществе образ развенчанной преисподней. Ну… или что-то в этом роде.

4

Когда Белобокин, встряхивая мокрыми руками, вернулся в мастерскую после затянувшейся отлучки, рюмки были уже предупредительно наполнены.

– Понял, с кем водку пьешь, – сказал Вова, увидев у меня газету.

– Понял, – ответил я. – Школа Фидия, Роден и Церетели кусают локти.

Дурацкая реплика пришлась хозяину по вкусу – по лицу его, как масло по сковороде, расплылась самодовольная улыбка.

– У меня, знаешь ли, планов громадье, – признался Белобокин. – Думаю…

– А ты видел того, кто тебе с этим Нобелем помог? – встрял я, пока

Вова не увильнул в сторону своих исполинских планов. – Ну спонсора, который за тебя заявку подал и макет оплатил?

– Анфиску, что ли?

– Да нет, она же так – курьер. Я про главного – про того, кто тебя выбрал. Именно тебя.

– Нет, не видел. – Вова беспечно закурил папиросу.

– И неинтересно было взглянуть? Он же тебя как бы отметил. Можно сказать, оценил и выделил.

– А что мне на него смотреть? Хотя… Может, его на персональную выставку в казематах Петропавловки крутануть?

– Ну вдруг это какой-нибудь давний приятель? Поднялся и вот – помогает.

– Нет у меня таких приятелей, – обиделся Белобокин. – Он же душный, как жаба, – велел смету составить, и я перед ним, точно свинья зачуханная, за каждую графу товарными чеками отчитывался. А за что отчитаться не мог, то он мне в долг записывал, чтобы я из шведского гонорара вернул, если конкурс выиграю. Скупердон, твою мать.

Вове очень не хотелось расставаться с уже завоеванными, но еще не полученными шведскими деньгами. Пусть даже с малой их частью. Что ж,

Капитан, если только он был тем, за кого я его принимал, сделал все, чтобы стать на себя непохожим. Тогда он был одно, а теперь – совсем другое. Воистину, человек немного знает про собственный труп.

Мысленно я пожелал Белобокину поскорее получить свои деньги. А то мало ли что. Ведь шведы тоже бурили свою сверхглубокую скважину

Гравберг-4…

Внезапно я впал в задумчивость. Капитан – тот, прежний – не отпускал меня. Почему он выбрал такую смерть? Откуда этот небывалый диагноз – саркома сердца? Случаев этой болезни в мире – по пальцам перечесть.

Зачем ему понадобилась эта утомительная жвачка? Почему он – раз – и не погас, как лампочка? Одни вопросы. Может, я выбрал неверный ракурс? Во вселенной Патрокла Огранщика, как в отдельно взятом небольшом раю, люди не рождаются и не умирают – они преображаются.

Что это нам дает? Похоже, ничего.

Последними людьми, навещавшими Курехина в больнице, были философ-традиционалист, играющий в политику, то есть по примеру

Маркса стремящийся переустроить мир, модный по той поре режиссер авторского кино, священник и, так сказать, авторитет (не тут ли корни “старых криминальных связей”, посредством которых было организовано заказное ограбление геолаборатории Кольской СГС?). А это что дает? Тоже ничего. То есть только то, что кто-то из них, возможно, знает правду.

– Скажи, – спросил я Белобокина, выливая в рюмки последние капли водки, – ты слышал что-нибудь о книге Патрокла Огранщика?

Вова насупился, сурово посмотрел на меня, потом окинул взором печальные полупустые рюмки и как-то подозрительно задумался – тяжело, точно тянул баржу. Вслед за тем, не прерывая раздумий, он грузно оплыл на стуле, словно вываленное из миски тесто для люткиного лукового пирога. Клянусь, Белобокин думал сейчас о чем угодно, но только не о книге Патрокла Огранщика, в существовании которой я именно в этот миг отчего-то окончательно уверился. Он вообще забыл обо мне.

– Знаешь, – признался Вова, когда пауза сделалась невыносимой, – я дерьмо.

– Почему? – искренне удивился я.

– Потому что шлифовке поддается любой минерал – только дерьмо не поддается. – Еще немного подумав, Белобокин поднял рюмку и добавил: – Я в мае одуванчики мариную. Они на каперсы похожи.

Закусывать одуванчиками – песня. А я, как ты знаешь, водку люблю – она холестериновые бляшки стирает. – Вова поднял на меня мутнеющие глаза. – Ты вот что, ты ко мне в мае приходи, как одуванчик пойдет…

Мне показалось, что передо мной открылась огромная бессмысленная пропасть, бездна, набитая густой тьмой, куда, если сорвешься, будешь падать годами – ни зависающего прыжка, ни захватывающего полета, одно ужасающее падение. Жуткое чувство.