— Наездник без имени, — говорит Итон. — Лошадь без клички. Его кровь.

— Овечья это кровь, — бормочет Элизабет. — Или, может быть, лошадиная. Не помню.

— Что за варварство! — Я ошеломлена и напугана.

У Финна такой вид, словно его вот-вот вырвет.

Элизабет передергивает плечом. Ян Прайвит видит это.

— Пятьдесят лет назад здесь убили некоего человека, точно так же, как каждый год до того. Человека, который не будет скакать.

— Зачем? Почему? — резко спрашиваю я.

Элизабет говорит скучающим голосом; наверное, ее ответ вполне соответствует истине, только ей совсем не хочется эту истину знать.

— Потому что мужчинам нравится убивать. Хорошо, что это прекратилось. Тебе лучше держаться подальше от мужчин.

— Потому что, — перебивает ее голос, который я мгновенно узнаю, — если ты напоишь остров кровью до начала бегов, он, может быть, не заберет так много крови во время состязаний.

Элизабет с мрачным видом оборачивается к Пег Грэттон. Я смотрю на Пег, моргая: ее трудно узнать в необычном, сложном головном уборе. Он похож на одну из тех пугливых птиц, смешно названных топориками, которых можно иногда увидеть на островах: большой остроконечный козырек изображает клюв, веревочные желтые косы, отходящие от него вверх над ушами, похожи на длинные рога. Я пытаюсь рассмотреть светлые волосы Пег, но они надежно скрыты под тканью странной шляпы.

— Не жди доброжелательной встречи, Пак, — говорит мне Пег Грэттон, как будто Элизабет здесь нет. — Большинство из этих людей уверены, что женщина на пляже — не к добру. Так что им не в радость увидеть тебя.

Я крепко сжимаю губы.

— А мне и не нужна их доброжелательность. Пусть просто не мешают мне заниматься моими делами.

— Это было бы уже немалой любезностью, — говорит Пег.

Она поворачивает голову, и это странное, резкое движение повторяет птичья голова на ее голове. И если бы я не была уже выбита из колеи всем увиденным за вечер, это движение точно лишило бы меня внутреннего равновесия.

Пег говорит:

— Мне пора.

На плоский камень встает женщина с настоящей лошадиной головой — на то место, где мужчина пролил кровь. Ее туника пропитана кровью, и руки в крови. Она стоит лицом к толпе, но кажется, что лошадиная голова смотрит не на людей, а на какую-то точку в небе. У меня все плывет перед глазами, мне жарко от костра, от вида крови. Я как будто сплю и вижу сон, но это не так.

Толпа гудит не переставая. Я не в состоянии разобрать отдельные слова, но Элизабет говорит:

— Они жалуются, что никому не досталась раковина. Она в этом году не роняла ее.

— Раковина?..

— Для того, чтобы загадать желание, — нетерпеливо поясняет Элизабет. — Она роняет раковину, а ты загадываешь желание. Может, она уронила ее где-нибудь в Скармауте, а у них не хватило ума ее найти.

— Кто это? — спрашивает Финн у Элизабет, и это первое, что он произнес за очень долгое время. — В лошадиной голове, кто?

— Это мать всех лошадей, Эпона. Душа Тисби и тех утесов.

Финн вежливо уточняет:

— Нет, я имею в виду, кто эта женщина?

— Некто, у кого спереди есть на что посмотреть, в отличие от тебя, — говорит Элизабет.

Глаза Финна тут же впиваются в грудь женщины с лошадиной головой, а Элизабет смеется, визгливо и неприятно. Я хмурюсь, недовольная тем, что задета невинность Финна, и Элизабет сильно толкает меня в бок.

— Эй, там зовут наездников.

И в самом деле зовут. Женщина с лошадиной головой уже исчезла, хотя я и не заметила, как она уходила, а на камень забралась Пег Грэттон и встала на ее место. С десяток или около того мужчин собрались с одной стороны камня, ожидая, и еще несколько поспешно пробираются к этой группе. Я чувствую себя маленьким оцепеневшим зверьком.

Элизабет прищелкивает языком.

— Можешь подождать, если хочешь. Все равно вызывают по одному.

Мои руки слегка подрагивают, поэтому я сжимаю пальцы в кулаки. И внимательно наблюдаю за тем, что ожидает и меня тоже. Первый наездник легко поднимается на край плоского камня. Это Ян Прайвит, который выглядит старше своих лет из-за того, что волосы у него поседели еще в детстве. Он идет по камню к Пег Грэттон.

— Я буду скакать, — официально заявляет он, достаточно громко, чтобы все хорошо его расслышали.

Потом он протягивает руку к Пег, и та разрезает его палец крошечным лезвием; движение такое быстрое, что я его почти не замечаю. Прайвит держит руку над камнем, и, должно быть, из его пальца капает кровь, хотя я стою слишком далеко и мне ее не видно.

Непохоже, чтобы Яну было уж очень больно. Он громко говорит:

— Ян Прайвит. Пенда. Заявлено моей кровью.

Пег отвечает низким, чужим голосом:

— Спасибо.

Потом Ян спускается с камня, а по ступенькам на огромную плоскость поднимается следующий наездник. Это Мэтт Малверн, и он повторяет процедуру, отведя руку в сторону после того, как Пег надрезала кожу.

— Мэттью Малверн. Ската. Заявлено моей кровью.

Он оглядывается по сторонам, как будто желая найти кого-то в толпе, и его губы кривятся в неприятной полуулыбке — я радуюсь, что она предназначена не мне.

Снова и снова наездники поднимаются на плоский камень, протягивают руку Пег, называют свои имена и клички своих лошадей, и снова и снова Пег Грэттон благодарит их, прежде чем они уходят.

Их так много! Наверное, четыре десятка. Я раньше читала отчеты о бегах в местной газете, и никогда там не упоминалось такого количества жокеев на последнем заезде. И что же случается со всеми ними?

Мне кажется, что я даже со своего места ощущаю запах крови, пролитой на камень.

А наездники все продолжают подниматься на каменную площадку, чтобы им разрезали палец, и заявляют о своем намерении участвовать в бегах.

По мере того как приближается и мой черед, я начинаю дрожать и нервничать, но в то же время очень жду, когда же на камень поднимется Шон Кендрик. Не знаю, то ли это потому, что он обогнал меня, то ли потому, что я видела, как он потерял ту кобылу, то ли потому, что он велел мне держаться подальше от пляжа, в то время как никто другой вообще со мной не разговаривал… или просто потому, что его красный жеребец — самая великолепная лошадь, какую только мне приходилось видеть. В общем, Шон заинтересовал меня, да так, что я и сама удивляюсь.

Большая часть группы уже прошла ритуал к тому времени, когда на камень ступил Шон Кендрик. Я с трудом узнаю его. На обеих его щеках — кровавые полосы, выражение его лица и поражает, и тревожит, он жесток и нечестив, насторожен и хищен. Как те, кто поднимался на этот камень в давние времена, когда вместо теперешней овечьей проливалась настоящая человеческая кровь.