Деникин пригласил садиться за стол. Когда все расселись, он встал с бокалом в руках и обратился к Май-Маевскому:

— Дорогой Владимир Зенонович! Я очень рад поздравить вас с новым высоким назначением. Знаю вашу доблесть, честность и твердость характера, всю героическую борьбу, которую пришлось вам вести в течение нескольких месяцев по удержанию Донецкого бассейна. Родина повелевает назначить вас на пост командующего армиями. Я уверен, вы с честью выполните возложенные на вас задачи; так же твердо, как и раньше, поведете и выведете наши доблестные части из Донецкого бассейна на широкую московскую дорогу. По русскому обычаю я поднимаю бокал и пью за ваше здоровье. Ура! Ура! Ура!

Деникин опрокинул бокал до дна и расцеловался с Май-Маевским.

— Да здравствует единая, неделимая великая Россия и ее верные сыны. Ура, ура, ура! — ответил мой начальник»[271].

Майский порыв 1919-го был настолько силен, что красных гнали даже не десятки — сотни верст. При этом у белых не было сил даже для того, чтобы оставить на освобожденных территориях гарнизоны, важнее было ломить вперед, захватывать пространство, гнать противника, не давая ему опомниться. Выдающуюся роль здесь сыграл конный корпус генерала А. Г. Шкуро, взявший Екатеринослав, Кременчуг и Знаменку и разбивший спешно созданную для ликвидации прорыва 14-ю красную армию под командованием К. Е. Ворошилова. А «тараном» Добровольческой армии стал 1-й армейский корпус А. П. Кутепова, за пять недель прошедший с боями 300 верст. 6 июля корниловцы и марковцы вошли в Белгород, 7 июля дроздовцы — в Харьков. Это были дни величайшего триумфа Белого движения.

Везде люди встречали добровольцев как освободителей. Улицы расцвечивались трехцветными флагами, горожане осыпали запыленные колонны воинов цветами. Во всех освобожденных городах армия пополнялась сотнями, а то и тысячами добровольцев. После взятия Харькова в ней насчитывалось 26 тысяч человек, после взятия Полтавы — 40 тысяч. А ведь в начале года в распоряжении Май-Маевского было чуть больше трех тысяч штыков! Пополнения позволили развернуть «цветные» полки в бригады, а позже и в дивизии.

Между тем на других фронтах обстановка тоже выглядела оптимистично. 13 июля после трехдневного штурма П. Н. Врангель овладел Царицыном, в скором времени пал Камышин, до Саратова оставалось 40 верст. 16 июля в освобожденном Царицыне А. И. Деникин огласил положения своей самой знаменитой директивы, имевшей номер 08 878, но сразу получившей негласное название «Московская». Владимира Зеноновича в ней касался третий пункт, коротко обозначавший дальнейшие цели его наступления: Курск, Орел, Тула. Для обеспечения с запада выдвинуться на линию Днепра и Десны, заняв Киев и прочие переправы на участке Екатеринослав — Брянск.

На Москву нацеливались армии и других генералов — Врангель должен был идти к Первопрестольной через Саратов, Пензу, Нижний Новгород и Владимир; В. И. Сидорин[272] — через Воронеж, Козлов, Рязань, Новый Оскол, Елец и Каширу. Но главный удар поручался Май-Маевскому. Более того, ему уже передали, что в случае взятия Москвы Деникин именно его прочит на пост военного и морского министра России. А пока что Владимир Зенонович был назначен главноначальствующим Харьковской области (включала Полтавскую, Екатеринославскую, Харьковскую губернии плюс области, занятые Добрармией), то есть получил в руки полноту не только военной, но и гражданской власти на огромной территории — главноначальствующий совмещал в себе обязанности генерал-губернатора и командующего военным округом.

Приказы, как известно, не обсуждают, их выполняют. Но сам Деникин считал директиву не приказом, а скорее стимулом для дальнейших действий, официальным подтверждением общей идеи «похода на Москву». Потому и начались сразу же обсуждения директивы, так как идти на Москву, как выяснилось, мечтали не все. Например, Врангель со всей резкостью заявил, что наступление на Москву приведет к катастрофе, что ближайшая цель для ВСЮР — это прочное закрепление на рубеже Екатеринослав — Царицын, формирование в Харькове большой массы конницы для боевой работы на дальних подступах к Москве и, главное, прорыв к Волге для соединения с Колчаком. Но преобладало другое мнение: поход на Москву возможен, более того, только он и возможен. После фантастически быстрого освобождения Украины добровольцы пребывали в эйфории, подобной той, которая овладела армией в конце 1-го Кубанского похода, накануне штурма Екатеринодара. Тогда тоже казалось, что нет ничего невозможного, врагов били всегда, не считаясь с их количеством, выходили победителями из тяжелейших ситуаций, и главное — осталось совсем немного! Последнее, решающее усилие, и Россия свободна! В это верили в те дни и рядовые бойцы, и офицеры, и генералы.

А пока — веселый, праздничный Харьков, радостно встречавший освободителей. Именно тогда и начала обретать реальные очертания та самая легенда о Май-Маевском, которая позже перекочевала на страницы книги и стала достоянием общественности: генерал-пьяница, любитель кутежей. Ее с удовольствием смаковали и смакуют журналисты, и именно благодаря ей (а также, конечно, легендарному фильму) имя Май-Маевского остается относительно широко известным и по сей день. Имела ли эта легенда под собой реальные основания? Сразу скажем, трезвенником генерал действительно не был. Поскольку при изучении такого щекотливого вопроса лучше слушать современников, нежели потомков, предоставим слово Б. А. Штейфону: «Впервые я встретился с ним (Май-Маевским. — В. Б.) в декабре 1918 года в Юзовке. Имея служебное поручение, я явился на квартиру командира корпуса.

Среднего роста, полный, с профилем „римского патриция времен упадка“, он был красен и возбужден. Когда я вышел от Мая и затем высказал кому-то свои впечатления об этом странном визите, то мне разъяснили причины моего удивления.

— А когда вы были у Мая? До его обеда или после?

— Думаю, что после, так как денщик доложил, что „генерал сейчас кончают обедать, просят подождать“.

— Ну так Май был просто на взводе!..

Подобное упрощенное объяснение, по-видимому, соответствовало истине.

В дальнейшем я стал чаще встречаться с генералом Май-Маевским и убедился, что он действительно питает слабость к вину. Слабость обратилась в привычку, однако это обстоятельство если и мешало его боевой работе, то, во всяком случае, не в такой степени, как в харьковский период»[273]. Далее Б. А. Штейфон продолжает: «Бесспорно, в душе Мая горел тот огонек, какой отличает всякого истинного военного. И когда этот огонек не бывал заливаем вином, Май-Маевский проявлял и ясный ум, и правильность суждения.