Что с ней поделаешь, с дурехой.

10 мая. На другой день после французов Алиска «потекла». Прихватило ее вечером, всю ночь она стонала от боли, носилась то в туалет, то в ванную, а утром я отвезла ее к нашему гинекологу-надомнику Виталию Клячкину. Тот ее осмотрел, прописал лекарства и велел прийти назавтра после обеда, когда будут готовы анализы. По его угрюмому виду было понятно, что ничего хорошего Алиску не ожидает. Если бы это был обыкновенный «насморк», он бы сразу сказал. Боли у нее утихли, но весь день и вторую ночь ее бил зловещий колотун, то ли от страха, то ли от инфекции. Оказывается, Фредди уговорил ее заняться любовью без страховки, и бедная подружка, и всегда-то неосторожная, ему доверилась, в предчувствии, разумеется, повышенной гонорарной ставки. «Козел вонючий! — ныла Алиска. — Ну разве можно было на него подумать?! Ну скажи, разве можно было. Французы, приличные люди. Гады позорные!»

Не та была минута, чтобы ее наставлять, но я не удержалась: «Ты себя со стороны не видела, Алиска. Давай купим кинокамеру, я тебя сниму на пленку, когда ты обкуриваешься. Уверяю, один раз увидишь — и завяжешь. Отвратительное зрелище!» — «При чем тут это? Если накуриваюсь, значит, можно заражать? Так выходит?» — «Риск увеличивается, когда ты всякое соображение теряешь, — пояснила я. — У нас работа ответственная, я бы ее сравнила с полетом в космос. Вот ты представь пьяного космонавта. Что он там натворит?»

Алиса попыталась рассмеяться, но ей это не удалось. Только губы скривились в жалкой гримасе, и я по-настоящему испугалась. Рассмешить шалую Алиску вообще-то труда не составляет. За ее постоянную счастливую готовность к смеху я ей многое прощала. Помню, как по ее опять же вине нас прижучили четверо или пятеро шпанят-малолеток. Подкололись на улице, Алиска с ними от скуки заигрывала, а потом подстерегли в подъезде. Шпанята были злые, как стайка ос, а Алиска одному сказала: ты сначала письку покажи, недомерок, она у тебя выросла или нет? После этого шпанята на нас набросились: Алиске заехали по черепу прутом, а мне все бока изломали. Хорошо, сверху от лифта спускалась парочка, и шпанята разбежались. Помогла я Алиске с пола подняться, она кряхтит, стонет, прямо убитая, и все спрашивает: чем они меня, чем? Ну, я и брякнула что-то вроде того, дескать, писькой он тебя и звезданул. Этого хватило, чтобы у нее все боли прошли. От смеха ее аж на улицу выкинуло. Целый час не могла ее успокоить. «Чем?! — кричит. — Скажи, чем?!» Пальчик ей покажу, мизинчик, Алиска снова в отпад. Теперь так приперло, что, видно, не до смеха. Какой же заразой наградил ее парижский подлюка?

На другой день опять пошли к Виталику. Алиска за ночь похудела на три килограмма, мы специально взвешивались. Клячкин встретил нас неласково, запер кабинет. На Аляску старался не смотреть, и я понимала почему. Он давно к ней неровно дышал и делал очень серьезные намеки. Для обычных постельных утех у хорошего гинеколога целая книжка телефонов его пациенток, выбирай любую. Он сам как-то проговорился. Но на несчастную Алиску Клячкин смотрел влюбленными глазами, вот чудеса. Чем-то она его присушила, сидя в гинекологическом кресле. У нас был с Виталиком однажды чудной разговор, и в этом разговоре я открыла ему правду, которую он сам, терпеливый, женский спаситель, никак не хотел разглядеть. Я сказала ему напрямик, что Алиска продажная, пропащая, у нее не тело, душа больная, она не способна любить мужчину. Она и себя не способна любить, так уж устроена, с этим надо смириться. Клячкин не поверил и правды мне не простил. С тех пор в наших отношениях я всегда чувствовала неприятный холодок.

«Говори, что у меня, — потребовала Алиса. — Только не крути, как червяк, я тебя прошу! Это СПИД?» Клячкин неумело изобразил возмущение: «Помешались все на СПИДе. Как будто других нет болезней. Есть, да еще какие! СПИД — это мираж, американская выдумка. С жиру бесятся, вот и изобрели СПИД. Наш родной, отечественный триппер в сто раз опаснее. Только мы не понимаем, потому что невежественны в медицинском отношении, как чурки». — «Но у меня все-таки СПИД?» — «Заткнись! — рассвирепел Клячкин. — У тебя размягчение мозга, и давно. Это я говорю тебе как специалист. Размягчение мозга на фоне алкогольно-наркотической депрессии. Кладу тебя в больницу. Все. Точка!» — «Зачем мне в больницу, Виталик?» — ласково спросила Алиса. Она держалась рукой за живот и была на грани истерики. Я тоже перепугалась. Никогда не видела Клячкина таким непреклонным. Он сказал, что необходимо обследование в условиях диспансера. Сейчас нельзя сказать что-нибудь определенное. Скорее всего, у Алисы вообще ничего нет серьезного, кроме дури. Но подстраховаться не помешает. Он пообещал устроить ее в отдельную палату в Онкологическом центре, где у него работает друг. Услыша про Онкологический центр, Алиска сникла окончательно. Она начала икать. Клячкин достал из письменного стола фляжку с коньяком и нацедил в мензурку до отметки пятьдесят. «Выпей, — протянул Алиске. — Клин клином выбивают».

Алиска жадно присосалась к узкому стеклянному горлышку, как к маминой титьке. При нас Клячкин тут же дозвонился своему другу, которого называл Максимычем. Сказал, что срочно надо госпитализировать одну шелапутную дамочку. Что говорил Максимыч, мы не слышали. Но Клячкин остался доволен. Резко изменив тон, он бросил в трубку: «Спасибо, старина! Это очень важно для меня! — Потом добавил: — Нет, нет, совсем не обязательно… Я попозже перезвоню». «Ну что? — обернулся ко мне. — Довезешь подругу? Я бы сам с вами поехал, но больные…» — «Что, прямо сейчас?» — удивилась я. «А чего тянуть? Вас какие-нибудь государственные дела задерживают?»

Ближе к вечеру я на такси отвезла Алису на Каширскую. С того момента, как вышли от Клячкина (заезжали домой, кое-как перекусили, собрали сумку), Алиса почти не разговаривала, ушла в себя. Я пыталась ее растормошить, утешить, но она была как каменная. В приемном покое ее промурыжили целый час, я ждала на стуле в коридоре. Я жалела Алису и жалела себя. В темном, пустом коридоре призрачно отсвечивали белые стены. Это было неуютное заведение. Но была какая-то закономерность в том, что мы очутились именно здесь. Сегодня Алиса, завтра я — никому не избежать свинцовой тропы. За беспутную, бессмысленную жизнь рано или поздно придется расплачиваться бессмысленной, мучительной смертью. Нечего роптать, это справедливо. Алиса вышла попрощаться в голубеньком, в горошек, своем любимом домашнем халатике, в котором пила по утрам кофе. Она была спокойна и икать перестала. «Не горюй, — сказала я. — Это всего лишь досадный эпизод в нашей бурной биографии. Мы еще с тобой погуляем, дорогая подружка». — «Принеси чего-нибудь почитать», — попросила она.

С Каширской опять на такси я помчалась обратно к Клячкину. Он как будто не удивился моему возвращению. Как утром, запер кабинет, достал свою фляжку, но налил уже не в мензурку, а в нормальные чайные чашки. «Ну что? — спросила я. — Небось думаешь: допрыгались, сучонки?!» Виталик выпил, пожевал конфетку. «Нет, я так не думаю. Я вообще не думаю. Мне просто больно смотреть, как молодые, красивые, умные женщины губят себя. Хоть ты объясни, какая в этом необходимость? Или натура требует?» — «Если хочешь пофилософствовать, Виталий Андреевич, то пожалуйста. Ты сколько имеешь за то, что в наших… внутренностях ковыряешься? На хлеб с маслом хватает, да? Ты никогда не голодал, нет? Тебе не приходилось пользоваться чужими, изношенными вещами? Ты не экономил на жратве, чтобы купить себе носки? Ты ведь из богатенькой семьи, не правда ли, Виталий Андреевич? Поэтому тебе легко рассуждать о морали. Моя натура, если хочешь знать, блядства не выносит. Я презираю шлюх не меньше, чем ты. Но бедность для меня ужаснее. Я не могу побираться, получая зарплату учителя в виде милостыни от государства. Я от этого дурею, теряю присутствие духа и реву целыми днями. Какой грех страшнее, скажи: отчаяние или проституция?»