Но почему три балтийские республики фактически объявили о своем выходе из СССР, а потом их примеру последовали и другие? Многие считали, что всему виной принцип самоопределения наций, который делает неопределенным само существование государства. Что это за государство, если одна из его частей в любую минуту способна преспокойно уйти?

В начале XX столетия Российская империя рухнула в том числе и потому, что населявшие страну народы не устраивала их судьба. Начало XX века — эпоха разрушения империй и создания национальных государств. После Первой мировой войны на карте Европы появилось немало новых стран. Если бы из двух революций в 1917 году произошла бы только одна — февральская, процесс создания самостоятельных национальных государств распространился бы и на территорию бывшей Российской империи. Ведь тогда свои правительства образовали Украина, закавказские и прибалтийские республики, среднеазиатские ханства…

Большевики остановили этот процесс силой Красной Армии и обещаниями создать национальные государства внутри Советского Союза.

Процесс национально-государственной эмансипации начала XX века был неизбежным и объективным, он охватил всю Европу. Распались еще три империи — Германская, Австро-Венгерская и Оттоманская. На Востоке континента этот процесс был задушен в зародыше. Но история — не лестница, где можно прыгать через ступеньку. То, что зрело десятилетиями, ждало своего часа и вырвалось наконец на свободу.

Российская империя, а затем и Советский Союз объединили разные по историческому прошлому, культурному наследию народы, чье развитие было искусственно заморожено. Тяготеющий к католичеству запад, православные славянские республики, мусульманский юг… Стремление, скажем, Западной Украины к отсоединению от СССР объяснялось не только историческим наследием и распространенным здесь антикоммунизмом, но и религиозными традициями. Загнав после войны униатскую церковь в подполье, передав ее храмы православным верующим, Сталин подложил бомбу под будущее Украины.

Кровь пролилась в Сумгаите, Нагорном Карабахе, в Абхазии, в Фергане… Национальная проблема стала уже не проблемой языка, культуры, экономической самостоятельности. Она стала вопросом жизни и смерти. Этнические конфликты приобрели кровавую окраску, гибли люди. Войска превратились в команды «скорой помощи», рассылаемые по разным регионам.

Национальный вопрос отразил в себе все несовершенство советской жизни. Отсутствие закона о собственности, отсутствие рынка и сохранение командной системы планирования и управления народным хозяйством — вот что толкало республики и регионы к автаркии, экономическому сепаратизму. Уговоры не действовали: люди не верили в эффективность все еще не демонтированной старой модели. Они были уверены в том, что, избавившись от чужой бесхозяйственности, свою они преодолеют быстро. Они не боялись нарушения прежних хозяйственных связей, чем их обычно пугали, и полагали, что сумеют наладить новые и более для себя выгодные.

Республики были поглощены национальной идеей, все силы устремились на борьбу с врагом, на обличение его коварства и подлости. Между Азербайджаном и Арменией шла настоящая война. Когда сход лавины начался, ее уже не остановишь. На каждое оскорбление отвечали ударом, на брошенный камень — выстрелом, на остановленный поезд — взрывом моста. И было ясно, что даже лучшие московские сыщики, ведущие особо важные дела, не сумеют распутать цепочку причин и следствий: что было сначала — армяне стали забрасывать камнями азербайджанских машинистов или азербайджанцы ломать вагоны с грузами для Армении?

Действие от противодействия уже невозможно было отделить, они слились, создав бесконечно взвивающуюся вверх спираль насилия. И уже нельзя рассадить противников по партам и сказать: «Ты первый начал, ты и виноват, а теперь помиритесь». В обеих республиках массовое сознание было охвачено истерией жертвенности: «Все погибнем, но не уступим». Рассказы о коварстве, жестокости, подлости другой стороны только укрепляли веру в собственную правоту и готовность идти до конца.

Безумие — иначе нельзя было назвать ситуацию, когда по национальному признаку убивали или изгоняли людей, таким образом пытаясь избавиться от собственного экономического и политического бесправия.

Сама атмосфера в обществе была заражена националистическими настроениями, и потому оскорбительные выражения уже не казались предосудительными. Националистическая лексика проникла на страницы партийных изданий и в словарь секретарей партийных комитетов. Наученный горьким опытом первых демократических выборов, партаппарат по всей стране пытался заключить союз с националистическими силами, надеясь хотя бы под этим знаменем удержать власть. Декларировалось возмущение «националистическими проявлениями», но обязательно — в соседней республике, а не у себя дома.

Становилось ясно, что бессмысленно питать иллюзии: национальные проблемы не исчезнут ни завтра, ни в обозримом будущем. Разбитое не склеишь. Процесс серьезных социальных перемен в стране многими был воспринят как нечто угрожающее устоям, пробудил зависть, комплекс неполноценности, сделал людей восприимчивыми к националистическим идеям. Бесконечные споры: можем ли мы позволить себе рынок, акционерные общества и частную собственность, не только отдалили вожделенный миг обретения того необходимого, что делает человеческую жизнь неунизительной, но и провоцировали новые этнические конфликты.

Неустроенность жизни, нестабильность, неуверенность в завтрашнем дне требовали компенсации и самоутверждения — за счет других. Мы с изумлением наблюдали, как по национальному признаку раскалывались целые республики, как соседи лихорадочно выясняли национальность друг друга, как дотошно копались в биографиях бабушек и дедушек.

Но разве это не было запрограммировано? Сколько десятилетий официальные и неофициальные отделы кадров всех уровней по обязанности и по собственной инициативе занимались калькуляцией: если начальник молдаванин, то второй человек — русский, здесь слишком мало казахов, тут переизбыток латышей, сюда не принимать евреев, туда не брать немцев, оттуда не выпускать крымских татар… И малой капли яда оказалось достаточно, чтобы отравить целую страну.

Страх перед столкновениями на национальной почве преследовал людей во многих регионах страны. Он стал побудительным мотивом к перемене места жительства — поближе к своим. Но в наших условиях переехать из города в город без ощутимых потерь очень трудно: нет жилья, трудности с работой. А переезжать, скажем, в Россию из западных и южных республик значило еще и пояса затягивать: там люди в основном жили сытнее.

Самоутверждение одного народа за счет другого есть национализм. Страна столкнулась с тем, что самоутвердиться за счет другого желает не один народ, не два, а чуть ли не вся страна. Взаимоотношения между республиками стали определяться главным образом новым национализмом. На первый план вышли национальные интересы, которые подминали под себя всё остальное. Предчувствия были дурными.

Войну в Нагорном Карабахе, которая вспыхнула через семь с лишним десятилетий после армянской резни 1915 года, многие армяне считают продолжением своей давней борьбы с турками, с Турцией, с Оттоманской империей. Тогда армяне потеряли Западную Армению, лишились национальной святыни — горы Арарат. В Нахичевани больше нет армян. Готовность умереть за Карабах в немалой степени была порождена памятью о резне 1915 года. Карабахские армяне азербайджанцев называют «турками» или «тюрками». За сто лет вражда не стала слабее.