на прощанье. А выпускать будущего мага из под своего бока, она никак не хотела.

— Н-ет, ни на ту напали, — пробурчала Камова, недовольно смотря на свое в зеркале отражение. И оттуда на нее смотрело просто воплощение упрямства: нахмуренные брови, плотно сжатые губы и неуступчивый взгляд. — Я все равно найду эти чертовы деньги. Даже если мне придется продать все свои драгоценности…

С этими словами открыла секретер и красного дерева и вынула с одного из ящичков изящную шкатулку. Вырезанная из кости с неимоверным талантом, она казалась покрытая белоснежным кружевом изумительно тонкого плетения. Раскрыла шкатулку и начала перебирать драгоценности.

Вытаскивала кольца, браслеты, цепи, затем складывала их обратно. Через некоторое время принималась изучать их с помощью особой лупы с ручкой, похоже, пытаясь прицениться. Драгоценности с небольшими камешками сразу же летели обратно в шкатулку, а вот изделия с камнями покрупнее задерживались в ее руках. Наконец, она закончила.

— Проклятье, — женщина в сердцах хлопнула крышкой шкатулки. Стало совершенно очевидно, что и продажа всех ее драгоценностей не поможет собрать нужную сумму. Слишком уж неадекватно огромной она была.

* * *

И невдомек было мадам Камовой, что все это время она была не одна. Из соседней комнаты, что примыкала к гостиной, через замочную скважину за ней следили внимательный взгляд.

— Значит, денег точно не будет? — то ли спросил, то ли проговорил Рафи, отворачиваясь от замочной скважине. Все что надо, он уже увидел. — Друг? Ты слышишь? Что теперь делать?

Он наклонил голову, словно вслушиваясь в какой-то звук. Сейчас ему как никогда раньше нужен был совет. Но знакомый Голос почему-то молча, чего и раньше не раз было.

— Друг? Три дня всего лишь осталось… Ты же говорил, что есть одна мысль. Обещал рассказать… Черт, где там тебя носит?

Рафи, едва не физически чувствовал, как шанс начать совершенно другую жизнь становился все более и более призрачным. Если не достать денег на вступительный взнос в гимназию, то о судьбе мага можно было забыть. В добавок, он ощущал, как на ее шее медленно, но неуклонно затягивается удавка Голицыных. Эти твари, похитившие сестру, его точно не оставят в покое. Они снова придут, защититься-то и нечем.

— Тогда лучше пока на «дно» залечь, пока все не успокоится. Прикинусь нищим оборванцем и за из их домом послежу. Глядишь, сестру смогу увидеть или даже поговорить… А если волыну взять? Снаряжу пули помощнее, сделаю на наконечниках пару косых надрезах, и здрасте…

На «разжевать» весь этот бред ему так и не удалось. В голове вдруг так Голос рявкнул, что парнишка неожиданностиаж на корточки присел и глаза по пятаку сделал.

«Взбодрись, дружище! — Друг снова напомнил о себе, как всегда сделав это самым неожиданным способом. — Хрен с этими деньгами, сами добудем столько, сколько нужно! Главное по плану действовать. Верь мне, мы еще всем им задницы-то скипидаром намажем…».

— Скипидаром? Зачем? — не сразу понял Рафи. Друг иногда так мудрено говорил, что не сразу и разберешь.

* * *

Ночь, словно по заказу, выдалась безлунной. В центре, на проспектах, где газовые и новомодные электрические фонари стояли, ещё более или менее светло было. Если же свернуть в переулок или зайти подворотню, то, вообще, беда. Темень здесь такая стояла, что на расстоянии вытянутой руки ничего не было видно. Идешь и трясешься, чтобы на булыжниках мостовой не поскользнуться и шею не свернуть.

Словом, самое то, чтобы наведаться к одному торговцу за деньгами. Выбирать, честно говоря, особо не приходилось. Спроси любого в столице, кто самый богатый, и получишь один и тот же ответ — Макар Силыч Могута, магнат и промышленник, купец первой гильдии. Именно он владел привилегией на производство самоваров всех мастей и размеров с красовавшимся на боку штемпелем «Поставщик Его императорского Величества».

За большие капиталы тот имел прозвание Золотой Могута. На улице сказывали, что он каждый день есть и пьет с золотой посуды, одевается в золотые одежды и золотые перстни с медальонами носит с полпуда весом. О его гуляниях, вообще, целые песни складывали, а потом на ярмарках на забаву людям распевали. Мол, на свои именины или Святую Пасху купец разом снимал всю Торговую улицу с её двумя десятками трактиров. На тысячу рублей заказывал всякой еды, питья и зрелищ, которыми всех без разбора потчевал день и ночь напролёт. А после упившихся вусмерть выносить и вывозить едва успевали…

— Что-то боязно… Больно уж непростой человек, — осторожничал Рафи. Такого дела он ещё не проворачивал. Опасно слишком, к бабушке не ходи. — Это не кошелек у раззявы на рынке тиснуть. Тут могут запросто все кости переломать, а потом в реку выкинуть. Может что-то попроще попробуем? От этого и правда хлопот много будет.

Рафи в добавок вспомнилось, что про этого самого Могуту много и всякой мерзости рассказывали. Кое-что их услышанного даже язык не поворачивался повторить. Особенно часто болтали про его охоту, которую, правда и охотой то называть не хотелось. Ведь, там он со своими сыновьями и дворней живых людей гонял. Привозил должников, разных бродяг и просто своих обидчиков в ближайший лесок, где и отпускал с Богом. Сам же со своими людьми, выждав немного, пускался вдогонку. Шум тогда поднимался такой, хоть святых выноси: палили из ружей и револьверов, били в барабаны, стучали в колотушки, орали, как резанные. Когда же ловили бедолаг, то смертным боем били. Девок все чаще прямо в лесу на травке раскладывали и пользовали. Хотя и мужиков тоже бывало. «Всеядный» и жадный до этого дела Могута был: мог и девку оприходовать, и мужика, и даже некоторую скотину. Еще и прихвастнуть этим любил. Мол, сила в нем могутная…

Друг при этой мысли тут же на дыбы встал. Таким отвращением от него полыхнуло, что Рафи чуть с ног не свалился. Чувствовалось, что за живое задело:

«Тем более этого пидорка проучить нужно. Да ему не самовары делать, а нужники чистить, причем голыми руками и бородой! Так что, братишка, даже думать не будем. Именно этого любителя животных, б…ь, и потрясем. Обществу одолжение сделаем».

Рафи кивнул. Видно было, что Друг уже «настроился» и менять свое решение не собирался.

— Когда пойдем? Сегодня, к примеру, ночь дюже, как хороша. В такой темноте легко во двор проберемся. Собачек бы только успокоить прежде. У него, сказывают, волкодавы настоящие образины, с теленка ростом, запросто человека перекусывают…

Выдал это и замолк. Ждал, что Друг скажет. Наверняка что-нибудь хитрое придумает. У него столько задумок, что только диву даешься. Может предложит цыган с медведями нанять и к Могуте отправить, может донос жандармам на него написать, а может еще что.

Но Друг снова смог его удивить, предложив уж совсем невероятное.

Когда молчание затянулось, Рафи заерзал.

— Так что делать будем? Может подкоп выкопаем прямо в его подвал?

Голос сразу же отозвался, откровенно заржав при этом:

«Не-ет, с графом Монте-Кристо нам совсем не по пути. Кстати, Рафи, ты „Ревизора“ читал?».

Парнишка недоуменно мотнул головой. Не читал. Совсем не до этого было.

«Тогда слушай вводные, а с самого утра отправимся за покупками и к парикмахеру. Будем из тебя делать…».

* * *

Усадьба в пригороде столицы.

С здоровенной постели, накрытой невесомым балдахином, поднялся здоровенный мужик с зеленоватой похмельной рожей и всколоченными рыжими волосами. Явно болел после вчерашнего загула. Огляделся налитыми кровью глазами по сторонам, горя истовым желанием кого-то изувечить.

— А, сучьи лярвы!

Кровожадно захрипел Могута, заметив выглядывавшие из под одеяла чьи-то полные ягодицы. Сочные, ничем не прикрытые, они так и манили потрогать их. Белоснежная кожа до сих пор ещё хранила синяки от слишком жаркой ночи. Могута не любил сдерживаться, оттого девки не очень охотно к нему в постель прыгали.

Хмыкнув, облизнулся и следом потянулся. Вновь нахлынуло желание, заставляя вздыбиться его естество. Одним движением руки откинул одеяло, заставляя взвизгнуть прятавшуюся там пухлую бабёнку.

— Молчи, дура! Раздвигай скорее рогульку, мочи нет терпеть! Апосля на французский манер возьму…

Расстрепанная с помятым лицом и потекшими румянами та с готовностью раскорячилась, даже не думая медлить. Знала, курва, что с похмелья ему лучше не перечить. В миг так измордует, что света белого не увидишь. На всю жизнь с изуродованной харей