— Чиво? — выкатил глаза служивый. — Чиво получаешь? Срамную энту… болезнь? И с тебя за ее налог берут? Чтоб, стал-быть, не распутничал?

Михаил мешком свалился со стула и задергался на земляном полу в конвульсиях хохота. Обиженный, красный как рак участковый глядел на него с открытым ртом, руку зачем-то положив на кобуру нагана.

Отсмеявшись, обессиленный Михаил встал сначала на четвереньки, а уж только потом — на ноги.

— Срамная болезнь, служивый, — сказал он охрипшим от смеха голосом, — называется гонореей, а гонорар — это денежное вознаграждение за опубликованное произведение.

— Неужли за энто ишо деньги плотют? — искренне удивился участковый, кивнув на шолоховские бумаги.

— А как же? Тебе вот книжку в магазине бесплатно разве кто даст?

— А мине их и даром не нужно, — простодушно признался служивый. — Разве, быват, для закурки надо. Ты вот, промеж делом, не дашь ли бумажки свернуть цигарку?

— Вот, все темнота наша! Это что, по-твоему, курительная бумага? Я с ее помощью на жизнь зарабатываю, а тебе надо для забавы! Может, прикажешь тебе из написанного дать? Тебе ведь, небось, все равно — с буквами или без букв! И-эх!.. Вот газета — бери! Бери и табак.

— Вот, спаси Христос, — обрадовался участковый, молниеносно свернув громадную «козью ногу». — Ты, слышь, не обижайся, Михаил Аександров, — сказал он, с наслаждением пуская дым изо рта, носа и, кажется, даже из волосатых ушей. — Служба такая! Я все про всех знать должон. Зараз я знаю, что ты писательский пролетарий, член и все такое…

— Смеяться уже больше не могу, боюсь, помру, — сдавленно сказал Михаил. — Сам ты, служивый, член, не знаю только чего! Иди, Христа ради, по своим делам! Небось у кого-то телку увели или еще чего, а ты сидишь здесь, лясы точишь!

— Ну, энто едва ли. А иттить и впрямь пора. Премного благодарны, хозяин, за табачок и вобче. — Участковый пошел к двери, но у порога обернулся. — А смеешься ты, Михайло Аександров, прям до судорог, ажник страшно смотреть! У тебя, часом, не падучая?

— Иди-иди, — посмеивался Михаил, подталкивая к выходу не в меру любопытного служителя порядка.

Но более всего удивляло родню и соседей, что Михаил приспособил к своему «писарскому» делу и Марусю. Принесенные им из Кузнецова подвала листочки она перепечатывала на «Ремингтоне», который Михаил приобрел в Москве за 60 рублей после какого-то гонорара. Тогда же, примерно, и решилась судьба Маруси. Она сказала мужу, что хочет поискать себе работу. «Нет, теперь ты будешь работать у меня», — улыбаясь, заявил Михаил. «Как это?» — «А так, как жены Толстого и Достоевского работали. Станешь моим литературным секретарем и помощником». — «Что ж, ты и жалованье мне будешь платить?» — насмешливо спросила Маруся. «С жалованьем заминка, — еще шире заулыбался Михаил. — Отчего же ты, думаешь, Толстой и Достоевский женились? Да чтобы жалованье секретарям не платить. Ведь муж и жена — одна сатана, как известно. Достоевский до женитьбы платил Анне Григорьевне как стенографке, а потом подумал: нет, шабаш, излишний расход получается! И женился. А если серьезно, то ведь дело быстрее пойдет, если ты будешь мне помогать, к примеру, с перепиской. Подумай: чем раньше я буду рукописи сдавать, тем быстрее получу гонорар. Глядишь, и тебе перепадет на иголки». Маруся приступила к странному для донской казачки, пусть даже и учительницы, делу с сомнением, но затем втянулась, и ей это даже понравилось, особенно когда она видела плоды своей помощи мужу в виде книжек и журнальных публикаций.

Как-то зимой Михаил поехал в хутор Базки к Харлампию Ермакову. Писал он в то время о казаках на германском фронте в 1917 году, и ему требовались подробности от участников тогдашних боевых действий. В Базках сначала зашел к своему старому знакомому Феде Харламову: напрямки идти к Ермакову как равный к равному робел: тот ведь знал его еще сопливым мальчишкой. Предложил Феде пойти вместе. Федя, всегда тяжелый на подъем, сказал:

— Да чего к нему идти — сам придет. Тут вот дочка его с моей Веркой играет. — Федор вышел в сени, открыл дверь на баз: — Поля! Сбегала бы ты за Харлампием. Скажи, писатель Шолохов приехал, сын покойного Александра Михайловича. Хочет, стал-быть, повидаться. Харлампий, наверное, в сельсовете, — сказал он, возвращаясь в хату. — Он зараз товарищ председателя и председатель Крестьянского общества взаимопомощи. Советская власть, стал-быть, снова ему доверяет.

— Так он скоро и партийную ячейку возглавит, — пошутил Михаил.

— А что, — понизив голос, сказал Федор, — когда Харлампий сидел в исправдоме, собралась наша комсомольская ячейка (партийной-то у нас нет) и единогласно решила ходатайствовать перед властью за Ермакова. Может, потому его и отпустили — как-никак комсомол взял на поруки! Просили-то за него многие, но казакам, ты знаешь, зараз доверия нет…

Михаил достал из кармана бутылку «рыковки», которую вез с самой Москвы.

— О, — с уважением сказал Харламов. — «Белоголовка»! В нашу лавку ЕПО редко такой товар завозят.

— Слабовата, — махнул рукой Михаил. — Наш самогон из жита, ежели очищенный, лучше.

— Отменила, значит, власть «сухой закон»? — хитро подмигнул Федор Михаилу. — Поняла, выходит, что тверезые мужики революции всякие делают, восстания, а так — с горя дерябнут несколько стакашков, погорланят — и спать…

Хлопнула дверь в сенях. Стряхивая снег, в дом вошел в облаке морозного пара Харлампий Ермаков, как всегда ладный, сутуловатый, препоясанный военным ремнем. Коршунячий нос его покраснел от мороза, иней осел на бровях, на смоляных усах, уже тронутых сединой. Изрядно поседел и его буйный чуб. В руках у Харлампия был ведерный кувшин самогонки.

— Здорово живешь, хозяин! — хрипловатым голосом приветствовал он Федора, стаскивая с головы папаху. — Здорово и ты, Михайло Лександров! Мне Пелагея моя говорит: «Тятя, тебя у дяди Федора Харламова писатель Шорохов ждет!» Какой, думаю, Шорохов-писатель? «Он, — говорит, — чей-то там сын, а чей — забыла! Да он и умер уже!» Тут я понял, чей ты сын.

Они обнялись.

— А что же ты сразу не ко мне? Застеснялся, что ль? Али властей боишься?

Михаил вспыхнул.

— При чем тут власти? Федор на весь хутор вашей Поле кричал, что я бы хотел с вами повидаться. Неудобно мне как-то непрошеным в гости ходить.

— Это ты брось. Сын моего друга — мой друг. Что ж ты пишешь, коли стал писатель? — с любопытством спросил Ермаков.

— А вот. — Михаил достал из полевой сумки две книжки «Донских рассказов» — одну Ермакову, другую Харламову. — С предисловием, между прочим, самого товарища Серафимовича, — не удержался он, чтобы не похвастаться. — Слышали, может? Он наш, донской, родился в Нижнекурмоярской, жил в Усть-Медведице. Сын есаула, настоящая фамилия — Попов.

— Слышать-то слышал, да никогда не видел. Он, кубыть, давно в Медведице не живет. — Харлампий раскрыл книжку, увидел написанное Михаилом посвящение и вслух прочитал: «Харлампию Васильевичу Ермакову, живой легенде Тихого Дона, на доброе чтение. Мих. Шолохов». Ну, спаси Христос, станичник! Только почему это я легенда? Странно даже слухать.