— Дорога через лед? — переспросил Сталин.

— Да, Иосиф.

— Ай, Маратик… Сожалею я о тебе…

— Почему же, Иосиф?

— Трудно теперь ленинградцам.

— Да уж, не сказать что легко.

— И тебе, их вождю, трудно стократ!

— Да и тебе, думаю, несладко, Иосиф. За всю страну в ответе.

— Это ты верно подметил, Маратик. Что у тебя с «Д»?

Перебирая фотокарточки, Варенька не нашла ту последнюю, где они с Арькой в Народном парке, на фоне американских горок. Были и другие их снимки вместе, но эта — самая взрослая, что ли. И самая красивая.

В этом году, на майские. Оба такие модные!

Она: в новых замшевых туфлях, салатовых, в длинной узкой юбке. Белая блузка, бежевый берет чуть набекрень, челка укороченная, а на висках вчера в парикмахерской придуманы такие крючками завитки.

Он: в парадных фланелевых брюках, светло-синих, в голубой рубахе (воротник с острыми длинными углами), черный пиджак с ватными плечами, хотя плечи у него и так — на зависть.

И самая, что ли, откровенная карточка: Арька приобнял ее за талию, не смущаясь Вани Родеева, который, случайно в парке встреченный, их на свою новую камеру запечатлел.

Варенька тот день хорошо помнила: до снимка был концерт с артистом-трансформатором, с декламаторшей и с куплетистом, который пел модное «Я сижу на кочке, где растут цветочки. Желтые, приятные, очень ароматные». Сразу после снимка американские горки, и Арька еще сильнее ее обнимал, на горках даже и нельзя не обнимать, потом пошли на Невский, выстояли длиннющую очередь в «Норд» и там пили шампанское с пирожным «Наполеон».

Вернулись домой, переоделись в «чортову кожу», взяли Бинома и припустили бегом до Обводного, и по Обводному до Лавры, и там целовались в саду на берегу Монастырки, а Бином прыгал вокруг, лаял и лез.

А теперь исчезлась карточка, и неясно, куда могла.

И американские горки фашисты разбомбили. Варенька не видала, а Ким бегал смотреть, и рассказывал, какие они стоят страшные, расплавленные и перепутанные, как мертвый железный гиперпаук.

Викентий Порфирьевич — так звали глоссолала — в быту оказался не цыганист вовсе, а весьма домовит.

Часть дров порубал уже на мелкие щепки для розжигу, и разложил дрова вдоль стенки, а не так, что они под ногами путались. Скатерть откуда-то выпростал, мебель как-то незаметно и рационально передвинул.

Приколошматил к двери дополнительный тяжелый засов изнутри, и черную лестницу исследовал, в частности расчистил заваленный путь вверх, к чердаку, а чердачную щеколду подпилил и нашел уже с крыши ход в парадную соседнего двора: на случай если уносить от чего ноги.

Победил граммофон, с которым Максим с наскоку не справился: звуки, правда, музприбор из угла издавал мрачноватые, но тут уж какие пластинки.

— Основательно вы устроились. Для духа-то. Странно даже.

— Эт почему? — вскинулся Викентий Порфирьевич.

— Ну дух… что-то эфемерное.

— Неправда твоя, господин офицер. Дух — то, что место хранит и, соответственно, всячески его в соответствии с ситуацией приоблагораживает. И насчет эфемерности путаете: это человек эфемерен. Был и сплыл. Убил друг друга на войне, или там под электричку. Сегодня имеет капризы, а завтра в могилке бай-бай. А духи вечны.

— Вы же, впрочем, место это под человечий комфорт приспособили!

— Правильно, по ситуации. Довелось такое обличье — чего же в нем, прозябать? В прошлый раз зайцем я был, так норы рыл образцовые, лучшие по территории нынешней Ленобласти. Настоящие зайцы завидовали! Так что выкладывайте, выкладывайте, чего принесли. Ага! Вот это дело. И от водки не откажусь, и от сала. Чай заваривается уже. А это что? Ого-го, маслины. Это не я, а ты недурно устроился, господин офицер.

— Так вы сами, Викентий Порфирьевич, изволили заметить, что я не совсем человек. Органы — тоже что-то вроде духов. Как бы парим над другими людьми.

— Есть немного, но ты сам сказал — «вроде» да «как бы». Сами же себя истребляете в большей степени, нежели… парите над. А мы своих — храним мягко и бережно, как елочную игрушку.

— А людьми, стало быть, недовольны вы, что мы сюда заселились?

— Да как тебе сказать, — улыбнулся в бороду загадочный постоялец. — Не то чтобы недовольны… Места эти, господин офицер, это такая зона смерти. Смерть тут… ну, на манер полезного ископаемого. Хранится на непредвиденный случай, если в какой другой зоне Земли вдруг не достанет.

— Смерти не достанет? Вот уж чего…

— Ее, голубушки. Мало ли как повернется. Запас, как говорится, карман не тянет. И здесь, значит, пестуем мы ее и бережем. А что вы пришли, да сначала тыщи жизней на стройку угрохали, а теперь миллионы на войну — оно нам на руку. Пропитывается землица смертями!

— Удобряете вроде как?

— Вроде того.

Максим выпивал чаще и быстрее глоссолала.

Вспомнил видение на Марсовом, как втягиваются в вечную дыру разнознаменные колонны.

— Но и меру знать нужно. Знать, то есть, невозможно ее, в цыфрах не исчисляется, но по всему — подзадержались вы тут. Четверть тысячелетия, пора и честь знать. Смерти — ей ведь не только пища, ей и пустота иногда нужна. Чтобы настоялась, знаешь, на пустоте, как водка на травах…

— То есть желаете вы, граждане духи, чтобы люди исчезли, чтобы ушел город в болото, а над седыми камышами только памятник бы высился Медленному всаднику? Как в пророчестве. Оставите памятник-то?

Это скорее его, Максима, таково желание было. А чего, эффектно.

— Против города-то мы особо ничего не имеем, — пожал плечами Викентий Порфирьевич. — Город-призрак — вполне подходяще. Смерти нравится, полагаем. Пусть будет, только без вас. Ты лучше вот что скажи — главного вашего убирать не собираешься?

— Кого? — не сразу понял Максим.

— Кирова-секретаря. Главный уйдет — и остальные потянутся. А? Бритвой по горлу… Или бомбу в чай. А?

Глоссолал приблизился близко-близко, в глаза заглянул, а у самого глоссолала вблизи глаза оказались не черные, как издалека, а белые и пустые, как вот точно у бабы с косой.

— А вы, Викентий Порфирьевич, провокатор, — улыбнулся Максим.

— Чья бы мычала.

— С чего вы взяли?

— А справедливо представляется мне так про тебя, товарищ господин офицер. Я ж дух. Чую.

— Пильщика в созвездиях нету! — опровергла Генриетта Давыдовна. — Там делом вообще мало кто занят: возничий с волопасом да художник со скульптором. Ну еще можно стрельца присчитать. Пятеро всего. А остальное — единороги всякие да козероги. Муха есть.