В любом случае мы отступили, и у нас была внезапная контратака на русских. Они полностью растерялись, они абсолютно на это не рассчитывали, у них были огромные потери. После этого наша рота была «резервом крепости». Это означало, что мы все время ходили в ближний бой – или контратаковали прорвавшихся русских, или ходили в разведку, или стабилизировали участок обороны, потому что в Бреслау было очень много частей фольксштурма. Чаще всего мы воевали возле аэропорта Гандау, в городском районе Шмидефельд. Туда вошли русские, потому что часть под командованием Шпекмана оттуда просто сбежала. Мы ночью контратаковали русских, но весь Шмидефельд освободить не смогли, потому что русские стянули туда очень много сил. В любом случае эту часть города мы удерживали довольно долго, там был аэропорт Гандау, там все время приземлялись самолеты Ю-52, привозили боеприпасы и вывозили раненых.

Потом мы прикрывали Франкфуртскую улицу, это очень длинная улица. На перекрестке с Пиор-штрассе была насыпь железной дороги, там оборонялся фольксштурм, и русские захватили три первых дома за насыпью железной дороги. Я с десятью солдатами получил приказ выбить оттуда русских. Мы это сделали, потеряв одного человека, но захватили русскую противотанковую пушку.

Потом мы получили приказ очистить И-верк-41. Это был огромный комплекс бункеров – два этажа, бетонные стены, казематы и галереи, – укрытый деревьями и кустами. Его защищала часть вермахта, русские их неожиданно атаковали и захватили весь комплекс, кроме самого большого бункера, который все еще обороняла эта часть вермахта. Нам приказали их деблокировать, пробиться через русских, которых было примерно 50–60 человек из штрафной части. Мы пошли туда, вооруженные до зубов, даже с панцерфаустами. Мы распределились по фронту, закричали «ура» и пошли в атаку, бросая ручные гранаты и стреляя из панцерфаустов. Русские открыли по нам ураганный огонь. Два раза мы отходили в большой бункер и вызывали огонь нашей артиллерии. Мы пошли в последнюю атаку, и русские сложили оружие. От нас осталось 27 человек.

Потом мы продолжали воевать примерно таким же образом. В Бреслау были большие склады с продовольствием для фронта и много тыловых частей; они все остались в Бреслау, когда он был окружен, и из них мы получали пополнение, но некоторые из них не умели даже стрелять. Один из нашего пополнения сказал: «О боже, я теперь в Ваффен СС, я могу писать завещание». Почему было так – я не знаю, но в любом случае это известно, части Ваффен СС всегда применялись там, где воздух был насыщен железом. Наша дивизия никогда не стояла на одном месте, нас все время дергали по фронту.

30 марта меня ранило осколком в бедро. Меня сразу же прооперировали в лазарете в бункере, без наркоза, сделали два разреза. Один день после операции я пролежал в расположении нашей роты, на кухне, там у нас работали молодые девушки, больше никого не было, а на следующий день я опять пошел в бой.

21 апреля я получил сквозное ранение в легкое, меня опять привезли в лазарет, и там сказали, что по ним стреляют и что я должен отлежаться где-нибудь в другом месте. Я пошел в амбар с сахаром и лежал там. Мне повезло, у меня в течение трех дней все время шла кровь, и с ней вышла вся грязь от ранения, это мне потом рассказали. Затем меня привезли в другой госпиталь, в подвале гимназии. Потом прошел слух, что 3 мая мы прорываемся из Бреслау. Ко мне каждый день приходил кто-то из нашей роты, и я им сказал, чтобы они забрали меня с собой. Они это сделали, прорыв не удался, а на следующий день у меня был легкий инсульт. Наша рота занимала позицию недалеко от моста Кайзербрюке, в подвалах, там рядом был монастырь, я лежал в монастыре, где за мной ухаживали.

6 мая Бреслау капитулировал. Снова прошел слух, что если рота не сдастся организованно, во главе с командиром роты, то нас всех расстреляют. В полночь мы построились, девушек, которые были у нас в роте, в нашей униформе, поставили в центр колонны и пошли в плен. Три дня нас водили по дорогам вокруг Бреслау, потом мы пришли в лагерь «Бреслау – 5 прудов». Первое, что нам там не понравилось, были австрийцы. Они внезапно объявили себя независимыми, повесили красно-бело-красный флаг, с нами в бараках не жили, а построили себе палатку и с нами не разговаривали.

Оттуда 1000 человек перевели в лагерь в Бреслау-Хундсвег, там меня обследовали, я получил четвертую рабочую группу. Из Бреслау-Хундсвег 1200 человек отправили на работы в Дрезден, но только по третью рабочую группу, у меня была четвертая, и я остался в лагере. Однажды утром нас вывели из лагеря под сильной охраной и погрузили в русские вагоны, не такие, как у нас. Мы приехали в Белгород, где я уже был, в лагерь, в котором было 1500 человек. Там нас опять, в который раз, обыскали и опять многое отобрали.

Теперь о снабжении. Можете себе представить, осенью на грузовиках привезли капусту. Наши каменщики построили каменные загородки, цистерны, капусту порезали и в них заквасили. Из остатков капусты еще две недели варили суп, он очень вонял. Морозы наступили очень рано, мы жили в полуразрушенной бывшей больнице, спали без одеял на досках, от нашего дыхания с потолка росли сосульки. Ни отопления, ни печки не было. Только гораздо позже мы сами сложили печку. Каждое утро нас пересчитывали, всегда несколько человек не хватало, каждую ночь кто-то умирал. В декабре 1945 года у нас не было возможности похоронить ни одного человека, трупы складывали штабелями, как дрова, только весной их похоронили. Мы работали на вокзале, на кирпичном заводе. Конвоиры были очень хорошие, им тоже было тяжело. Я также работал в колхозе. Потом нас перевели в Курск, а оттуда в Чистяково, на угольную шахту. Там меня спросили, не хочу ли я работать в культурной группе, и я согласился. Мы делали все возможное – писали и играли скетчи.

Мы, из культурной группы, должны были поддерживать хорошие отношения с комиссаром. Однажды он пришел ко мне и сказал: «Вас, эсэсовцев, переводят в режимный лагерь, это лучший лагерь во всем районе». Я подумал, что он издевается.

Мы пришли в этот лагерь и не поняли, что это лагерь. Он выглядел как нормальный жилой микрорайон, там на окнах висели гардины и стояли горшки с цветами. Там нас принял немецкий комендант лагеря, хауптштурмфюрер СС. Он спросил: «Какая дивизия?» – «Тотенкопф». – «Третий блок, доложитесь там старшине». Мы снова были у нас, в СС! Это был лучший лагерь за все мои более чем четыре года в русском плену. Мы работали в шахте, шахта была в 150 метрах от лагеря, после нашей смены в шахте туда заступала русская смена, у нас не было охраны, мы участвовали во всех социалистических соревнованиях, и ко дню Октябрьской революции, и ко дню рождения Сталина, и «Лучший шахтер», мы их все выигрывали! У нас был чудесный политический офицер, он привез нам 30 женщин из лагеря для интернированных, у нас был танцевальный оркестр, у нас был танцевальный вечер, но я на нем не был, была моя смена, черт ее побери. И вот теперь сенсация! Мы получали зарплату, столько же, сколько и русские. Я повторяю, мы получали столько же, сколько и русские! И даже больше, потому что мы работали намного старательней, чем они. И деньги приходили к нам на счет. Но все деньги мы снять не могли, мы должны были перечислять с наших счетов 456 рублей за расходы на нас в лагере.