Ее закатный камень проник в талисман на груди Туза, заполнив пустоту посередине, и вращался, издавая звуки вроде тех, что слышны, если прильнуть ухом к большой раковине. Снимая его с шеи, Кальи сказала: «Он с седьмого неба. Обронила Великая Праматерь, и тогда пришли белые. Теперь он твой».

Устроившись в талисмане, камень стал зеленым, как изумруд. В нем струились перистые облака. Он истекал травяным дуновением. Даже ворковал, будто горлинка, – кауитль, киауитль, куикатль. «Ожил! – обрадовалась Кальи. – Не знала, что поет, – прислушалась она. – Кауитль – время. Киауитль – дождь. Куикатль – пение. Это о времени, дожде и песне, о том, что уходит, оставаясь»…

И ночь уже ушла, а утро приподняло коврик у входа. Камень засыпал, нашептывая: сешикипильшикипильи… «Шестьдесят четыре миллиона, – разобрала Кальи, – столько ему лет! – и попросила Туза. – Загляни в зеркало, чтобы остаться со мной».

Он подошел к мутному стеклу, и оно вдруг прояснилось, точно дом утренней зари. Уже выходя из хижины, оглянулся и увидел, что так и стоит в нем, будто портрет на стене.

Кальи подбросила до шоссе на трицикло. Когда подъехал автобус, надела Тузу только что сплетенную пальмовую шляпу, дала узелок с жареными игуанами, провела пальцем по губам, но уже не глядела вслед и не махала рукой, занявшись делом, – раскладывала на циновках по обочине жабьи кошельки, плоды папайи, плюмажи и веера.

Туз долго видел ее белое платье в красных цветах, ощущая тяжесть сомбреро, тень от которого была особенно свежа и прохладна. Голова чувствовала себя на месте, и мысли приходили неторопливые, как сама допотопная жизнь в тростниковой чосе под пальмовой крышей. «Куда еду? – думал он. – Опять куда-то в “нада”! Надо было бы остаться на следующий век, хотя бы до шестого солнца»… Пока добирался до Мехико, шляпа высохла, пожелтела и стала такой легкой, что в самый раз вернуться за новой, поскольку в голове уже хлопали форточки и двери – начался обычный сквозняк.

После жары Папаноя в автобусе было прохладно. Вообще очень удобно. Маленькое неудобство состояло только в том, что Туз никак не мог определить, чего сейчас хочется. Но и оно миновало, когда поглядел на девушку у противоположного окна. На подбородке у нее виднелась привлекательная щелочка, какие бывают только у лучниц от частого соприкосновения с натянутой тетивой. Она и дрожала, точно тетива.

«Мучо фрио! – сказала, встретившись взглядом. – Очень холодно! В могиле и то теплей. От самой Калифорнии в этом морозильнике. У нас на Кубе так людей не мучают»…

Когда он представился, удивилась: «Туз? Это аббревиатура?»

«Вроде эсэсэр, – пошутил он. – Означает “ты уже здесь!”»

«Эсэсэр? А что же вы социализм просрали?» – покачала она головой, и никаких оправданий Туз не нашел. «Нам с Фиделем хорошо!» – добавила, стуча зубами.

Ее звали Лурдес, и была она балериной. А ездила в Калифорнию навестить брата, бежавшего по глупости с их острова. На горном перевале Сьерра-Мадре в селении Чилпансинго автобус остановился. «Прокол! – радостно объявил водитель. – Тронемся через час». И удалился перекусить буритасами, то есть осликами из кукурузной муки с мясной начинкой.

В поднебесном этом селении было прохладно. Прямо над центральной площадью висела прозрачная, чуть ущербная луна. Значит, где-то рядом отплясывал беспутный Ауя.

Лурдес совсем посинела и, подойдя к Тузу, еле выговорила: «Окажи по старой дружбе братскую помощь – согрей, а не то умру!» «Охотно!» – сказал он, думая, что речь о бутылке текилы. Уже направился к магазину, но Лурдес развернула и повлекла в приют для проезжающих «Курва пелигроса», то есть «Опасный поворот».

Под потолком комнаты, будоража простыни, буйствовал пропеллер, и Лурдес тотчас его вырубила. Лопасти устало, как у приземлившегося самолета, замерли, и пала нелепая тишина. «В безмолвии все острее, – нырнула Лурдес в постель. – Туз, ты еще не здесь? Рапидо! Быстро!» Каждая ее часть, глядевшая из-под одеяла, призывала к поспешности. Но Туз был как-то заторможен – то ли оставался в допотопном времени Папаноя, то ли влияло высокогорье. Вдруг задумался, снимать ли туристические ботинки, – уж очень долго расшнуровывать.

«Ты же не гринго, а тут не проселочная дорога! – воскликнула Лурдес. – Скидывай! Ну, наконец-то, ты уже здесь. – И потребовала: – Пронзи! Выпусти весь колчан!»

Хотелось услышать от нее традиционное «о, да!», которое на испанском превращается в бесконечные позывные космического спутника: «си-си-си-си!». Да из какого-то упрямства она вскрикивала «о, нет!»: «но-но-но-но!» Словно понукала осла. Чувствуя себя безответным животным, Туз добросовестно, не упрямясь, исполнял все приказы. «Вот оно, лицо диктатуры», – глядел на розовеющую под ним Лурдес.

Начав согреваться, она отчебучила несколько «па» из «Щелкунчика», а в антракте спросила: «Сколько тебе лет?» Туз отвечал искренне по ацтекскому исчислению: «Без малого век». «Ну, век не век, а близко, вижу, к полтиннику. В таком возрасте всякое может случиться, – заботливо коснулась шрама на его груди. – Так что кончай шутить и особенно-то не парься. Я лучше сяду на тебя, а то неприятно стаскивать покойника».

Удивительно, но как ни умерщвляй плоть, она воскресает, пропуская мимо ушей и самые печальные слова.

За отведенный час Лурдес сильно накалилась. Даже включила вентилятор. Желая, наверное, сделать Тузу приятное, пропела довольно сносно по-русски: «Под крылами авиона поет зеленое море тайга. Ах, мечтаю там искупаться!»

Уже в автобусе сказала, потянувшись: «Тайга тайгой, но есть хочу до одури!» Туз не знал, как поступить с игуанами Кальи. Неловко скармливать другой женщине так трогательно для тебя испеченное. Но Лурдес принюхалась и сама залезла в карман рюкзака.

Справа поднял дымящуюся башку великий вулкан Попокатепетль, и автобус пошел на посадку. Уши закладывало, и вот за поворотом распахнулась далеко внизу огромная, подернутая рыжей мглой котловина, откуда выплескивались до самых предгорий дома мексиканской столицы.

На автобусном вокзале Лурдес крепко пожала руку: «Адьос, тайга!» И растворилась в толпе.

А Туз нашел поблизости отель «Сочикалко», десять долларов за двоих в сутки, где и разместился вместе с Буддой и монахами до завтрашнего утра. Хотя название на языке ацтеков означало поляну цветов, но пахло кукурузными лепешками да перцем чили. Ночь напролет местные путы водили в номера клиентов, и Тузу снилось, что он связан по рукам-ногам. Ни свет ни заря пробудился с тяжелой головой и занемевшими членами.

У мексиканцев с утра до двенадцати день, а позже и до самой ночи тардес, имеющий досадные смыслы – вроде запоздалый, непонятливый. Дней Туз, как правило, не видел, проживая именно в тардесе, так что в непривычное для себя время ощущал неловкость.

Наметив в уме план разговора, позвонил коллекционеру дону Пепе. «Буэ-эно!» – воскликнул нараспев женский голос, совершенно сбив с толку, поскольку это значило просто «Хорошо-о!»