– Один умный человек сказал. А объяснять долго. Последний раз что-то подобное было в пятом, кажется, веке. Когда после Рима началось Средневековье…

– Но тогда же ужас, что творилось, – инстинктивно поёжился Натан Вайнер, генетически не выносивший природных, а тем более финансовых и политических катаклизмов.

– Для кого как, уважаемый, для кого как, – философски возразил Харадон. – Варвары, после вонючих землянок поселившиеся в виллах патрициев и взявшие себе жён из лучших римских фамилий, насколько я помню, чувствовали себя очень неплохо…

В «Национале» зал, где они заняли столик у окна, тот же самый, что много-много лет назад, был ощутимо другим, чем раньше. Не сказать, чтобы в чём-то хуже, просто другим, и всё. Вид сквозь панорамное угловое окно эркера, оформленное богатыми, собранными в этакие фестоны, бордовыми с золотом шторами, показался чужим. Только здание напротив, прежде Госплан, а теперь – Государственная Дума, осталось прежним, всё остальное из какой-то придуманной жизни.

Наблюдая окружающую их действительность, друзья всё больше склонялись к мнению, что они находятся совсем не на ГИП, а на линии, отслоившейся от неё совсем недавно, в день их «ухода», отчего изменения пока заметны только им, получившим возможность наблюдать жизнь как бы со стороны или же – «из дальних странствий возвратясь». Для прочих, обычных граждан всё если и менялось вокруг, то совершенно естественно, как собственное отражение в зеркале, перед которым бреешься каждый день. А увидел бы вдруг там себя же, но сразу постаревшим на тридцать лет, сильно бы отреагировал, эмоционально!

Вот и здесь. Другие стулья в ресторанном зале, бывший раньше однотонно-гладким потолок расписан, словно в Сикстинской капелле. Чугунные изваяния под восемнадцатый век на мраморных и малахитовых колонках, пальмы в кадках по углам. Эклектика ещё та. Стиль «Сделайте мне красиво!». Официанты одеты по-другому, папки меню оформлены иначе и предлагаемый выбор блюд и напитков не совсем тот. Даже в сравнении с тем, что они видели здесь же несколько лет назад, когда, впервые проникнув обратно на ГИП, заглянули одним из вечеров сюда же.

Впрочем, это как раз не слишком удивительно – в этой Москве всё менялось с лихорадочной, как некогда было принято выражаться, быстротой. Исчезло множество зданий, стоявших на своём месте чуть не веками, на их месте возникали иногда вполне симпатичные, иногда жутко уродливые новоделы. Бог знает во что превратилась Манежная, двадцать лет пробывшая «имени 50-летия Великого Октября площадь», в просторечии сразу же, в шестьдесят седьмом, получившая удобную кличку «полтинник».

Так что же говорить об интерьере одного из бесчисленных московских «заведений общепита» при гостинице, с некоторых пор именуемой «Националь. Отель люксури коллекшн»! Глупо, конечно. Та же «смесь французского с нижегородским», что процветала в России начала девятнадцатого века.

Впрочем, им, нынешним, виднее. Это их мир и их жизнь. Однако старого, привычного оформления было жалко. Тем более что чувствовалась во всём какая-то трудноуловимая неправильность. Никак не получалось сообразить, в чём она заключалась. Не зря же Лем в «Сумме технологий» писал, что, находясь внутри фантомата, невозможно определить, иллюзия вокруг или реальность. Тогда откуда ощущение? Что-то из окружающего выглядит вполне достоверно, а от другого отчётливо разит грубой подделкой. Как в театре – из зала декорации выглядят вполне пристойно и достоверно, а взглянешь на них из-за кулис – совсем другое впечатление.

Но задумываться об этом всё время нельзя – умом сдвинешься. Проще и разумнее принимать всё, как есть, повторяя на всякий случай мантру: «Ловушка, я в тебя не верю».

Об этом сейчас и говорили Новиков с Шульгиным, не преминув отметить, что непременно приходят к теме неадекватности окружающей реальности именно после очередного возвращения из пространственно-временных экспедиций.

– Такое впечатление, что Шекли с его идеей Искажённого мира прав больше, чем Антон…[97]– меланхолически сказал Сашка, помешивая серебряной с позолотой ложечкой кофе, который совершенно в этом не нуждался из-за отсутствия в нём сахара.

– Ещё бы не прав. Особенно последние слова: «Бессмысленно провести жизнь в попытках выяснить, есть ли у нас жизнь, которую можно как-то провести…» – согласился Новиков.

– Посему пусть папаша Марвина продолжает пасти крысиные стада, мамаша безмятежно нести яйца, а мы так и будем бесконечно мчаться вверх по лестнице, ведущей вниз…

– Если не остаётся ничего другого – как мы решили ещё в первую зимовку на Валгалле, – подвёл итог время от времени всплывавшей в разговорах между ними теме Андрей. – А знаешь, что я ещё придумал?

– Ну? Неужто можно придумать что-то оригинальное после всего, что было?

– Выходит, можно. Разумеется, только в «сфере чистого разума». Старика б Удолина сейчас сюда, его мнение спросить. Мне отчего-то кажется, что именно наши попытки возвращения на ГИП из параллелей каждый раз вызывают этакое «весеннее обострение». Что он скажет по этому поводу с чисто мистических позиций?

– Скажет… Он такое скажет… – Сашка обречённо махнул рукой. – Ему, с пережитками первой половины четырнадцатого века, наши с тобой проблемы… Но давай позовём, – весьма нелогично продолжил он, – делов-то. Свяжусь сейчас с адмиралом – пусть найдёт и переправит (подходяще одетого и проинструктированного) в свободную кабинку здешнего туалета. А мы пока давай приступим. Ностальгировать так ностальгировать. И стул разверни: в эту сторону, вверх по Тверской ничего особо оскорбляющего взоры не просматривается, не то что новая «Москва» и церетелевские уродства…

Хорошо было ещё и то, что пришли они в «Националь» в удобное время – посетителей совсем мало, в их эркере на три столика, кроме них, – никого. Поблизости – тоже. Само собой, и «цена отсечения» здесь срабатывает. Не так много даже и в Москве людей, готовых без особого повода забежать в один из самых дорогих кабаков, оставить полумесячную зарплату за кофе, графинчик негарантированно армянского коньяка и несколько валованов с икрой, когда буквально в двух шагах можно «шикануть» за вдесятеро меньшую сумму. Это попозже вечером появятся люди, которым и сотня тысяч – не деньги.

Удолин появился ровно через полчаса, под донёсшийся с Красной площади перезвон курантов. Хотя там, где его нашёл Воронцов, времени прошло гораздо больше, поскольку профессор успел и переодеться сообразно учёному званию, исходя из реалий XXI века, и выглядел свежевыбритым, хорошо причёсанным, практически трезвым.

– Привет, привет, дорогие друзья, – расцвёл он в старорежимной улыбке, с любопытством разглядывая интерьер. Кивнул неопределённо, то ли одобрительно, то ли с сомнением, и присел на предупредительно выдвинутый Шульгиным стул. – Недурно, совсем недурно. Однако я бы сказал, что в момент открытия, в девятьсот втором году, здесь было попристойнее. На мой тогдашний вкус, конечно. Меня тогда помощник градоначальника, бывший мой студент, пригласил. Очень всем понравилось. Как бы символ наступившего двадцатого века, от которого так много ждали. Куда как больше, чем здесь от теперешнего двадцать первого. А сейчас да, пошловато, пошловато… Прав был, ох как прав Мережковский со своим «Грядущим хамом»…