– Вы, Степан Васильевич, напрасно думаете, что мы вознамерились вас погубить, – послышался голос Кейта, который по-прежнему отличался просто-таки нечеловеческой проницательностью. – Говорят, благими намерениями вымощена дорога в ад, но случается и наоборот: действия вроде бы вредные приносят пользу, оказываются во благо. Повторяю: убийство великой княжны volens-nolens оказалось нам на руку. Поэтому, как ни потрясены мы кражею тинктуры моруа и самим убийством, мы сохраним случившееся в секрете, не правда ли, барон?

Остерман исподлобья покосился на Лопухина и с видимой неохотою кивнул.

– Не правда ли, сударыня? – повернулся Кейт к Наталье Федоровне. – Ну, вы, как любящая жена, конечно, не стали бы свидетельствовать против своего супруга, это понятно, однако ваша христианская совесть не давала бы вам покоя, не так ли?

Наталья Федоровна низко наклонила свой затейливый фонтаж, показав, насколько силен был бы гнет ее неумолимой христианской совести.

– Я надеюсь, вы способны оценить наше великодушие, сударь, – дружески улыбнулся Кейт, вновь поворачиваясь к своей оцепеневшей жертве. – Если сейчас у вас нет на это силы, то, поразмыслив, вы поймете, сколь много мы все сделали сегодня для вашего блага, для вашего будущего. Вы видите – я убрал флакон в карман, – произнес он, сопровождая свои слова наглядным примером, – отныне никто и никогда его больше не увидит. Наверное, пройдет какое-то время – и все мы будем вспоминать о случившемся с недоверием, размышлять: полно, да было ли это в действительности?! – Кейт покачал головой, как бы сокрушаясь такой могущей статься забывчивости. – Так вот, чтобы напоминать себе об этой драматической истории, я, с вашего позволения… – Он протянул руку к коробке и легко зацепил своими короткими, но загребущими пальцами одну из шахматных фигурок.

Лопухин всмотрелся. Это оказался конь, белый конь.

– Я велю проделать в нем отверстие, надену на цепочку и стану носить на груди в память о нашей сегодняшней беседе, – дружески сообщил Кейт всем присутствующим, пряча фигурку в карман. – Главное, чтобы цепочка оказалась прочной и не порвалась. Что же касается всех прочих шахмат, то они вряд ли будут представлять интерес и для меня, и для моего брата. Так что благодарю вас, господин Лопухин. Засим позвольте откланяться. Наше присутствие в этом гостеприимном доме затянулось!

Кейт и Остерман заторопились вслед за Натальей Федоровной вон из кабинета. Степан Васильевич тяжело оперся на край стола. Он не чувствовал никакого облегчения от того, что эти два страшных, непостижимых в своем коварстве человека покидают его дом, что теперь можно на покое перевести дух и толком поразмыслить о случившемся. Он не способен был думать ни о чем. Кроме того, что теперь не конек точеный, шахматный, будет висеть на цепочке у Кейта. Это он, Степан Лопухин, оказался на его цепочке! И, чует его сердце, сия цепочка не порвется никогда.

Вскоре Алекс ушел из дворца. В соседней зале уже вовсю гремела музыка – там танцевали. Он знал, что чин переводчика посланника и имя Хорхе Монтойя, испанского сеньора, благородного кавалера, если не обеспечивают ему место за императорским обеденным столом, то позволяют присутствовать на одном балу с его величеством и приглашать дам из самых что ни на есть высокородных фамилий. Но его ладони еще горели от воспоминаний о стройном Дашином теле, и казалось нестерпимым, даже кощунственным прикасаться к другой женщине, пусть даже в невинных объятиях алеманды или мазурки. И он ушел, несмотря на искательно-разочарованные взгляды, которыми провожали его дамы, несмотря на вызывающе надутые губки и прямые просьбы задержаться, пригласить на танец…

Но дамы смотрели если и с тоской, но без злобы. А вот выражение лица де Лириа не обещало ничего доброго. Глаза его метали молнии, рот обиженно кривился, судорогой дергало щеку. Словом, обычно весьма приглядный, даже, на чей-нибудь вкус, красивый, сейчас испанец выглядел просто-таки отталкивающе. Каскос же, стоявший рядом с герцогом, цвел, как розовый куст, лучился, чудилось, десятком улыбок сразу, настолько ослепительно сверкали его очень белые, крупные зубы, искрились большие миндалевидные глаза, затмевая качание крупной серьги с бриллиантом.

Причиной этого могло быть лишь одно: они видели, как Алекс целовался с Дашей. Де Лириа сразу же начал давиться ревностью, ну а Каскос несказанно обрадовался, убедившись, что предполагаемый опасный соперник оказался совсем даже не соперником, а самым обыкновенным бабником. Бабников в испанском посольстве не любили… Значит, герцог продолжал оставаться в полном и нераздельном владении своего секретаря! Ну разве это не отличная новость? Разве не заслуживает она сияния улыбок? А если милый друг Иаков хмурится – ну что ж, вольно же ему было столь бездумно отдать свое сердце этому смазливому парню! Теперь он поймет свою ошибку, теперь оценит верность и нежную преданность своего секретаря и постоянного друга!

Алекс, мгновенно, буквально с одного взгляда постигнувший все тонкости этих размышлений, почувствовал такое отвращение и к своему патрону, и к его любовнику, что счел за лучшее покинуть их поскорее. Он вышел из Слободского дворца через боковую калитку и отправился к дому де Лириа пешком, хоть это было изрядно далеко. Объясняться с кучером, который был на редкость привередлив и слушался только самого посла, Алекс не имел ни малейшего желания.

Калитку показал ему какой-то услужливый московит. У него был забавный, рассыпчатый, чисто московский говорок с протяжными «а», до невозможности смешивший и в то же время раздражавший Алекса. Так говорили здесь все – от простолюдинов до господ, но этот человек выговаривал звуки особенно противно, крикливо, неряшливо, хотя по виду был не крестьянин, не мужик какой-нибудь, а выглядел как слуга из богатого дома, дожидавшийся вместе с другими лакеями разъезда своих господ.

Поглядев со стороны на огромное количество карет, собравшихся перед дворцом, представив, как они будут путаться упряжью, цепляться колесами и дверцами, сколько шума и гама учинят тщеславные вельможи, борясь за право уехать с бала первыми и совершенно по старинке считаясь чинами, как будут орать и браниться кучера, выслуживаясь перед господами, Алекс снова порадовался, что ушел пешком. К тому же ему хотелось надышаться свежим воздухом после духоты тесноватых покоев, поглядеть на звездное чистое небо и хорошенько подумать.

А сентябрьская ночь и впрямь выдалась необычайно звездной. Чудилось, небо приблизилось к земле, звезды сидели там, словно самоцветные птицы на ветвях незримого дерева. Только руку протяни – и любая доверчиво слетит тебе на ладонь, заглянет в глаза, пропоет студеным серебряным голоском свою песнь… Такие ночи, вспомнил Алекс, бывают в Испании в горах Сьерра-Морена, когда на смену невыносимо жаркому дню вдруг приходит холод и зуб на зуб не попадает. Даже не верится, что днем воздух над плато дрожит, раскаленный, словно плавится, перетекает, причудливо меняя очертания скал и ущелий. Иногда в чрезмерно перегревшейся голове рождаются такие бредовые картины, такие причудливые миражи, что кажется: прямо вот здесь устроили свои игралища бесы, которым непременно нужно сбить праведника с пути истинного, искусить его… да, особенно часто это бывало после ночи, наполненной нечистыми снами… тогда эти сновидения, мнилось, оживали в нагретом воздухе Сьерра-Морены, и казалось, не отроги скал встречают тебя за поворотом узкой, опасной, ослиной тропы, а фигуры баснословных красавиц, заколдованных джиннами из мавританских сказок, но, если ты будешь знать некое колдовское слово, каменные оковы спадут с их тел и они раскроют тебе объятия, те самые объятия, о которых ты грезил во сне, когда метался на кишащей блохами подстилке в конюшне постоялого двора, где вынужден был провести ночь, две, три ночи, поджидая человека, которого тебе предстояло убить. Убить, чтобы забрать его бумаги, его имя, его звание, его судьбу… и стать жертвой насмешливого рока, предсказавшего, что именно в шкуре вот этого самого дона Хорхе Сан-Педро Монтойя тебе придется встретить свою Судьбу…