– Ты сошла с ума! – Я в ужасе.

– Раз…

– Подстроила мне ловушку? Хотела отомстить, так ведь?

– Два…

– Позволь мне объя…

– Три…

Хватаю свою одежду, торопливо натягиваю трусы, брюки, рубашку, в спешке отрываю пуговицу, носки рассовываю по карманам. Где мои башмаки?

– Четыре…

Да нет, она не осмелится.

– Пять.

Сара нацеливается в меня баллончиком и нажимает на клавишу. Ничего не вижу, на ощупь выбираюсь из комнаты.

Сара – Париж, Марэ

– Ну и сволочь твой папаша! – кричит Патрис и хлопает дверью.

Убираю на место баллончик со слезоточивым газом. Я только притворилась, что нажимаю на клавишу, но, держу пари, глаза у него защипало. Меня трясет, зато я освободилась, и до чего же рада, что сорвала маску с этого слизняка, которого принимала за мужчину. Но при чем тут папа? Без тебя и без него не было бы меня. Спасибо за то, что дала мне жизнь, мама! Спасибо, пусть даже ноги меня не держат, пусть даже ваш друг Тьерри не ошибся в диагнозе.

Подхожу к окну. Вижу, как Патрис бежит по внутреннему дворику – злой до невозможности и босой. Папа говорит: переохладишь ноги – наверняка простудишься. Беру роскошные фирменные английские ботинки ручной работы и выкидываю во двор. Я полный профан в дартсе, никогда не играла в лягушку[115], целиться не умею, когда бы куда ни прицелилась – непременно промажу. Правый ботинок описал дугу и упал на крышу будки консьержей, а левый угодил прямо в башку Патриса, который заорал как резаный.

– Ты сумасшедшая! Тебе нужна смирительная рубашка! – вопит он, подбирая с земли ботинок. – А где второй?

Молча показываю на крышу. Он подпрыгивает, пытается достать, но его обувка лежит слишком высоко. Туда, на крышу, можно вылезти только из окна консьержей. Он барабанит в дверь будки. Может барабанить хоть до завтра: Жозефина и Эваристо уехали на праздники в Португалию. Закрываю окно. Улыбаюсь своей палке и говорю этому куску резного дерева:

– Я тебя не предала. Мы с тобой никогда не расстанемся.

Смотрю на мобильник – нет ли сообщения от Федерико. Нет. Набираю: «Вы свободны сегодня вечером? Мое совещание наконец закончилось, уф…» Перечитываю, стираю, пишу снова: «Вы свободны сегодня вечером? Это было не совещание, а освобождение». Стираю. Пишу: «Хочу вас видеть». Стираю «видеть», остается «Хочу вас». Стираю. Пишу: «Когда вы уезжаете?» Стираю. Пишу: «Один, два, три». Эсэмэска уходит.

Впервые за много лет жду ответа от мужчины.

Жо – остров Груа

С утренней почтой получил подарочек. У нас с тобой, Лу, чудо, а не сынок, вот уж кто умеет взять быка за рога! Сам писать не стал – продиктовал письмо секретарше. И начал его не с «милый папа», и не с «дорогой отец», и не со «старый дурак», и не с «уважаемый доктор», и не с «Папагдеты» из песни Стромай или с «эй ты, мой сволочной папаша, хочу подложить тебе свинью», нет, письмо начинается с сухого «папа». А заканчивается не общепринятыми формулами вежливости и не «целую» – только его подписью. На этот раз собственноручной. И она меня добивает.

«Папа. Согласно статье 815 Гражданского кодекса, ничто не должно оставаться в совместной собственности в обязательном порядке. Я не хочу сохранять за собой унаследованную от мамы часть дома на Груа. Мы не собираемся возвращаться на остров. Я поговорил с Сарой, она выкупает у меня мою часть. Договор подпишем 3 января у маминого нотариуса, который, поскольку ему было доверено заниматься наследством, имеет все нужные документы. Остановимся в Лорьяне. Полученную сумму я отложу на покупку студии для дочерей, когда они приедут учиться в Париж. Мама одобрила бы мое решение. Я не обязан ставить тебя об этом в известность, но решил, что так будет правильнее». И – подпись этого сопляка, этого засранца!

Да уж, быстро наш сынуля все сварганил. Если бы он сидел рядом, я бы задал ему перцу, не сомневайся! Ах, говнюк, бездарь, урод с претензиями, начальничек смехотворный, лис – скрытный и лукавый! Ты завещала ему половину своей части дома, потому что верила в него, Лу. Ты ни на секунду не могла представить, что он захочет от твоего наследства отделаться, вот что меня бесит. Ему не нужны деньги, он попросту выходит из игры. Он больше не вернется на остров и не будет заботиться о Помм. Он сжигает мосты. Он режет по живому. И осмеливается ссылаться на твое посмертное одобрение! Помнишь, как у нас на острове называют горожан, которые нарочно загаживают пляжи и тропинки в лесу? Колорадскими жуками! Твой сын – колорадский жук, Лу. Скажи, что ты мне изменяла, что в этом гнусном типе нет моей крови. Умоляю тебя, любимая, скажи мне, что он сын почтальона!

Звонит мобильник.

– Ну так что, долго нам еще ждать тебя в Пор-Лэ? – осведомляется наш друг Жан-Филипп.

Жан-Филипп – актер, он вылитый д’Артаньян, и у него редкостной красоты бас, просто чарующий, ох, до чего же я когда-то боялся, как бы ты в него не влюбилась. Стою растерянный, с телефоном в руке.

Разве уже вечер? Я и не заметил, как день прошел. Маэль и Помм у друзей. В доме тихо.

– Мы открыли шампанское, Жильдас с Изабель, Бертран, Фред, Жан-Пьер с Моник, Гюстав и Сильвия, Рената, Анн-Мари, все уже за столом, только тебя и не хватает. Чего тянешь-то?

– Скажи прекрасной Милане, что я дурак, причем усталый дурак. Но я правда хочу остаться дома…

– Если через десять минут тебя здесь не будет – приеду сам и вытащу тебя за шкирку!

Бегу под душ. Одеваюсь во что попало, набрасываю на плечи канареечный «жозеф». Мне стыдно за нашего сына, Лу. Твой отец жил в замке, носил сапоги для верховой езды и был достойным человеком. Мой жил в рыбацкой хижине, сапоги носил матросские и был не менее достойным человеком. Оба они были честными порядочными людьми. Сириан ранил меня в самое уязвимое место, в самое жизненно важное, самое драгоценное, он ранил меня в сердце. Если бы ты была рядом, ты бы меня успокоила, утешила, сказала бы, что он несчастен… А я бы тебе ответил: он давно уже не ребенок. Он отрезает Шарлотту от ее корней, он плюет на могилы предков.

– Ну наконец-то, ура-а-а! Жозеф! Жозеф!

Ядро товарищества Семерки встречает меня радостными криками. Как хорошо у Миланы, у нее всегда хорошо… В Париже, где Милана была представителем фармацевтической лаборатории, продукция ее фирмы мигом улетала, невзирая на цены. Она, как и я сам, как и Гюстав, родилась здесь, на Груа, а с Жаном-Филиппом познакомилась на вечеринке и сразу призналась ему, что не любит шумных сборищ, потому что родилась на маленьком бретонском острове. «На каком?» – спросил Жан-Филипп, и Милана ответила: «На Груа» – уверенная, что он впервые в жизни слышит это название. А он спокойно сказал: «Понятно, на острове Яна-Бера Каллоха». Жан-Филипп пришел тогда из театра, прямо после спектакля, в котором читал произведения этого барда, уроженца Груа, погибшего в 1917 году на фронте Первой мировой. Он тут же продекламировал ей строки о том, как у белого домишки поэта желтеет дрок, а вокруг простираются ланды, – и Милана не устояла.