В Службе безопасности я работал до середины осени 1945 года — ходил с хлопцами на задания, писал отчеты «Гефайсту». В Радехове мы в милиции имели своего человека, и в октябре этот человек нам через связного передал, что такой-то и такой завтра должен принести списки людей на вывоз. Мы вдвоем с «Белым» сразу вышли за ним, чтобы его встретить. Сделали засаду, видим — идет. Скрутили этого чиновника, забрали пакет с бумагами. Не стали его ликвидировать, забрали с собой на следствие. Вообще мы никого просто так не убивали, потому что сначала нужно сделать допрос. Вышли из села, идем по лесу, видим — пограничники где-то там далеко, на вырубке. Стали отходить в сторону, отошли, сели отдохнуть, и тут из кустов выбегает на нас собака. Я из автомата раз — собаку застрелил. И мы пленного оставляем, а сами — ходу. Слышу — эти пограничники его хватают и бьют. Пока они узнали, кто он такой, мы немного оторвались. Должны были выйти к своим в Поздимир, через лес, но там были пограничники, поэтому пришлось обходить — километра три через поля. Мокро, грязь, я сапоги сбросил, куртку сбросил. Бежали полем, а поле на горе, и уже недалеко от Поздимира они из-за этой горы опять выскакивают и начали по нам стрелять из автоматов. Когда они стреляли, то я сначала падал на землю, а потом уже не падал, и каким-то чудом они в меня не попали, только пуля шапку сбила с головы. «Белого» ранили, он отстреливался, потом крикнул: «Слава Украине!» и застрелился. А этих пограничников было человек пятнадцать пеших и двое на лошадях. Один на коне гнался за нами по полю, но конь устал, не мог идти. А второй объехал по дороге, обгоняет меня сбоку и хочет перехватить. Стреляет из автомата, но не может попасть, потому что с коня стреляет. И мне трудно в него попасть, я бегу, а расстояние до него — метров тридцать. Потом все-таки попал — коню по ногам дал очередь, вторую по нему, и у меня автомат заклинило! Я достал гранату, снял с предохранителя, думаю — если он подойдет ко мне, буду рвать его и себя. Но он дальше не пошел — может, ранило его, а может, боялся, что я его застрелю.

Пробился я в село. Пограничники тоже зашли в село, хотели жечь хаты, а люди говорят: «Да он ушел, его здесь нет!» И где они будут искать меня среди хат? Прорвался я к нашим, принес эти списки, отдал.

Через неделю я пришел домой, один. Мои хлопцы перешли в другое место, а я думаю: «Дай приду домой, узнаю, что там происходит». В селе никого нет, я вышел себе, без оружия. Иду, а тут засада — раз, прыгнули на меня, взяли. Они не знали, кто я такой, а просто брали всех молодых. Но когда я уже был на следствии в Сокале, то сексот меня продал. В селе мало кто знал, что я в подполье, но все-таки кое-кто мог знать.

А.И. — Кто Вас выдал?

М.С. — Точно не скажу, до сих пор не знаю… Но жил один в селе… Когда я уже освободился из лагеря, мне сказали, что это он. Когда я сидел, мой брат Иван сидел, то колхоз давал помощь престарелым, и на собрании отцу назначили помощь, а тот говорит: «Кому вы помощь даете?! Его сыновья бандиты, сидят в тюрьме!» Может, это он и был, ведь почти никто не знал, что нас посадили.

Сначала забрали меня на погранзаставу, и в то же время у одного из маленьких пацанов нашли повстанческую листовку. А в селе многие думали, что я уже мертв, и тот мальчишка сказал, что это я ему их дал. Они мне: «Ты листовки раздавал!» Того мальчишку тоже забрали на погранзаставу, и меня к нему привели. Спрашивают его: «Он тебе давал?» Он как глянул на меня, говорит: «Нет! Я такого не говорил!» А я говорю: «Да этих листовок полно валялось! Чтобы я их еще кому-то давал?» А еще тот мальчишка сказал на меня, что я мину подложил на дороге, когда у пограничников машина взорвалась. Я говорю следователю: «Вы подумайте — я что, подкладывал мину и брал с собой свидетеля?» Следователь смеется.

А.И. — Как проводилось следствие?

М.С. — Да шили мне все, что только можно. Предъявляли что-нибудь, чтобы что-то вытащить из тебя, чтобы за это погоны получить. Повезли в Сокаль — в тюрьму, улица называлась Пограничная. Ну что, там допросы… Допрос идет, следователь — бах тебя по лицу! За волосы взял, голову нагнул, коленом в лицо — на! Вся спина была синяя, потому что по позвоночнику били. По животу мне прыгали, били ногами, потом водой отливали. Когда меня солдат в камеру отводил, то шепнул: «Ты что-нибудь скажи! Тебя сделают калекой! А если ты что-то скажешь, то тебе десять лет дадут и отправят в лагерь».

Они обо мне много знали, но допрашивали обо всем — кто был командир, кто что делал. А я говорю: «Я ничего не знаю — это тайна. Я знал только псевдо — „Береза“, „Ольха“, а кто они, не знал». Придумывал разные псевдо, говорил, что я их знаю, а они дальше били. Иногда применяли свои чекистские приемы. Вот, например, бьет меня следователь. Бьет, бьет, тут заходит старший следователь: «Ты что издеваешься над подследственным?!» Выгнал его, сел передо мной: «На, закури» — «Я не курю». И снова то же самое спрашивает, я то же самое отвечаю, отказываюсь — того не было, этого не было. Он как влупит меня печатью в зубы: «Не даром тебя били!» Думал, что он меня спокойным тоном возьмет. Открывает дверь, заходит тот же следователь, и дальше все это продолжается. Кричит: «Я столько государственных бумаг на тебя испортил!»

В камере условия были такие, чтобы мы там поскорее передохли. Например, нары, и когда мы спим, то так тесно лежим на них, что когда надо переворачиваться, то только по команде. А какая холодина! Однажды, перед приездом какой-то комиссии, нам поставили железные печки, но ни трубы не подвели, ничего. Начальство пришло: «О-о-о, вас тут и печки обогревают!» А эти печки и не разжигали ни разу.

Больше месяца шло следствие, а потом меня отправили во Львов, там я ждал суда. Судил меня военный трибунал — трое военных пришли, зачитали приговор. Дали десять лет лагерей и пять лет лишения прав, спросили, признаю ли себя виновным. Я ответил: «Нет». Я им так и сказал: «В чем я виноват? Вы были здесь, а когда немцы пришли — вы нас бросили. При немцах мы пошли воевать сами за себя, с немцами воевали. А когда вы начали нас преследовать — мы оборонялись».

После суда отправили меня на Донбасс — в Ясиноватую, в каменный карьер. Рядом был женский лагерь, женщин приводили к нам в столовую. Одна женщина, которая раньше в Воглове работала учительницей, увидела меня, кричит: «Подкова»! «Подкова!» Я ей говорю: «Я уже не «Подкова!» Пару месяцев там поработали, а потом погрузили нас в вагоны и повезли на Урал, в Молотовскую область. В вагонах были и политические, и «бытовики» — все вперемешку. Кормили так плохо, что это страшное дело. В вагоне главный — тоже заключенный, «вор в законе». Каждый «вор в законе» имел три-четыре человека шестерок, и когда куда-то шел, то они несли за ним перину, подушку. Всю еду блатные забирали себе — весь хлеб себе сложили, а нам лишь по кусочку дали. Раздевали нас — забирали одежду, отдавали ее конвою, а те им приносили и выпить, и все что хочешь. Подходит к тебе блатной: «Давай махнем!» У тебя хорошая куртка, а у него рваная. Махнешь, а потом другой подойдет, махнешь уже эту вторую куртку на еще худшую. Меня раздели так, что я остался в брюках и в рубашке, без шапки. Но хорошо, что у меня было одеяло — я им под рубашкой обмотался и так ходил.

Завезли нас в Соликамск, чтобы садить на баржу, посадили сначала в какое-то большое помещение, и литовцы начали драться с этими блатными. Прибежал конвой, забрал блатных, отделил от нас. Потом посадили нас на баржу и опять блатных запустили, они начали всех бить, чтобы им место освободили. Мы стали отбиваться, и ни их сила не берет верх, ни наша. Дрались-дрались, потом кое-как расселись по местам. Два дня нас везли на барже, а после этого еще два дня шли пешком. Я имел американские кожаные ботинки, за этими ботинками блатные ко мне лезли, а я не отдал. По пути была баня, стали там переночевать, так ночью опять стали снимать с меня ботинки, я услышал, опять не отдал.