Лёник рос обычным мальчиком, умненьким, домашним, капризным, но мама его любила и все прощала, потому что он часто болел. Он был скорее грустным, чем веселым, он не любил есть, не любил лечиться, а мама то кормила его, то лечила. Он рос таким мальчиком, которых обычно называют хлюпиками. Он нравился самому себе, но знал, что мама хоть и любит его, но ей он нравится не всегда, а папе не нравится совсем. Потому что он грустный и часто болеет. От этого ощущения своей второсортности, совсем незаслуженной, несправедливой, он и грустил больше всего.

В четыре года отец поставил Лёника на лыжи, но Лёник только простужался, падал, то с вывихом пальца, то с синяком, от которого распухало все колено. Года через два папа стал возить его на плавание, но из бассейна он возвращался с простуженным горлом и лежал дня три в кровати, обмотанный маминым платком, а потом еще с неделю сопливился. Позже, в восемь, отец отдал его в теннисную секцию, откуда его исключили, когда тренер заявил отцу, что не знает, что делать с ребенком, который посреди дистанции внезапно останавливается со словами, что дальше он бежать не может, потому что его сейчас стошнит.

По вечерам отец готовил с Лёником уроки, повторяя, что тот должен научиться работать, но Лёник видел, что отцу просто нравится его мучить. Зачем он делает вид, что хочет объяснить про две трубы, вливающих воду в бассейн, и одну, из которой все выливается, зачем ему ответ, сколько воды станет в бассейне через четыре часа? Это же неправда – лить и выливать воду одновременно четыре часа подряд. И пешеход, идущий со скоростью четыре километра в час навстречу поезду, – тоже чушь и неправда, никогда они не встретятся, если пешеход не полный идиот, и зачем про это спрашивать? Понятно, что учителя мучают его, потому что им платят зарплату, но папе-то это зачем? Ясно, что он ненавидит Лёника, просто боится сказать, потому что маме это не понравится. Еще противнее было, когда отец твердил, что Лёник должен научиться думать. Вот уж этого Лёник делать совсем не хотел, потому что боялся. Он же может додуматься до чего-то такого, что все от него скрывают, и тогда он останется с тем, о чем додумался, один на один. А скрывают от него многое, это он знал всегда точно и думать об этом не желал.

Когда отец впервые спросил его, кем Леонид – папа называл его только так, хотя Лёник ненавидел это имя, – хочет стать, когда вырастет, Лёник, которому было уже двенадцать или тринадцать, улегшись в постель, подумал, что вообще-то ему никем не хотелось становиться, ни космонавтом, ни ученым, ни бизнесменом, как отец. Все это была такая же неправда, как и то, что нужно работать, хотя Лёник уже знал, что это никому не нужно, все просто притворяются. Он знал, что, когда он вырастет, у него будет все. Что именно, он еще не знал, просто все. Но даже когда у него будет все, он ведь все равно кем-то будет? Подумав об этом, Лёник представил себя королем. Он в темном зале, в мантии сидит и подписывает указы о казни, а потом выходит на площадь и смотрит, как палач рубит головы. Лёник казнит каждого, в чьем взгляде он прочтет хоть намек на то, что он, Лёник, – второсортный, – каждого, кто нечаянным вздохом или взглядом выдаст, что ненавидит его. Но Лёник разглядит это и казнит негодяя. Тут Лёник испугался думать дальше, потому что дальше надо было представить себе, кого именно он казнит.

Примерно в шестнадцать Лёник уже знал, что ненавидит отца. Тот был сильным и требовал от Лёника быть таким же, а Лёник давно знал про себя, что он хлюпик, и не считал, что это плохо. Его возмущало, что только за это отец считает его второсортным, и ему хотелось отстаивать свое право оставаться хлюпиком. Тем более что это укрепляло его в нежелании работать, думать и непременно кем-то стать. Зачем, если у него и так будет все? Чтобы быть похожим на отца?

После школы Лёник поступил в университет на юридический, по ночам думая, что неплохо было бы стать судьей. Он прочел где-то, что судья, вынося приговоры, руководствуется только законом и своим внутренним убеждением. Это заманчиво – вглядываться в лицо подсудимого, пропускать мимо ушей неправду, которую плетут адвокаты, и прислушиваться к внутреннему голосу, решая, какого наказания заслуживает подсудимый. Ведь каждый заслуживает наказания! Хотя бы за постоянные обманы, за унижения других, за жестокость, без которых не способен прожить ни один человек. Естественное право, как известно, карает за естественные преступления, просто одним дана власть наказывать, а другим – нет. Внутреннее убеждение подсказывало ему, что судьей он, скорее всего, не станет, потому что – опять же – придется всем доказывать, что он умеет работать, что он «чего-то достиг» – а это были самые ненавистные слова отца. Лёник решил больше не думать, кем он станет после юридического, ведь главное – поступить, потому что отец, который никогда не мог сделать что-то просто так, поставил это условием покупки Лёнику машины. Когда Лёник поступил, отец купил ему жалкий Ford Focus, единственным достоинством которого было то, что за такую дрянную машину можно было не рассыпаться в благодарностях.

Когда на втором курсе он завалил философию и теорию права, отец потребовал собраться и пересдать осенью. Он требовал, чтобы Лёник показал, на что способен, а Лёник твердил, что у него нет сил, потому что постоянно болит голова, и вообще… Мама испугалась, стала кричать на отца, и тот сдался, позволив ей выхлопотать Лёнику академку. Наслаждаясь целый год заслуженным бездельем, Лёник окончательно пристрастился к фотографии, которую любил уже давно, но в тот год она стала его единственной и тайной страстью. Сначала он фотографировал исключительно уродов. Физически дефективных, идиотов, просто некрасивых до омерзения, и поражался, как их много. А потом понял, что их гораздо больше, ведь в урода превратить можно почти каждого. Даже просто каждого, если повезет. Неловкий поворот шеи, раззявленный от смеха рот, ярость, исказившая лицо, гримаса, которая выдает человека на секунду с головой, как бы он ни кривлялся, что это он пошутил так, а вообще у него просто дружеский, веселый разговор. Вот так они себя и выдают с головой. А Лёник уже успел все увидеть. Надо только подловить момент, и главное, чтобы никто не знал, какого момента ты ждешь и для чего. Уроду можно показать другую фотографию, сделанную минутой позже, а ту, заветную, припрятать. Вся же фишка в том, что в урода можно превратить любого, тот ни о чем не догадывается, а Лёник уже приговорил его к уродству пожизненно. Никто не мог помешать ему окружать себя уродами – людьми, которые гораздо хуже его, и чем больше он находил таких людей, тем сильнее нравился самому себе.

На четвертом курсе он снова завалил какие-то экзамены, и снова отец в ярости бегал из угла в угол, а Лёник делал вид, что слушает, жалея только о том, что ему не хватит смелости взять и сфотографировать отца несколько раз. Было бы просто украшение его коллекции уродов. Но прооравшись, отец снова выхлопотал ему академку – куда деваться, если до диплома один год всего. В тот второй совершенно свободный год Лёник, который в школе боялся девочек, а потом три года не боялся, но выбирал лишь тех, с кем можно не церемониться и не прикладывать усилий, встретил в книжном магазине «Республика» Надю. С год они встречались без церемоний. Лёнику было начхать на нежность и преданность Нади, это ему предлагали и все прежние – те, с которыми он не церемонился. Он уже умел тут же расставаться с ними, как только видел, что еще немного – и за эти нежность и преданность с него начнут что-то требовать. С год он все ждал, когда же и Надюшка начнет от него что-то требовать, но та была готова принимать Лёника без всяких условий, таким, как есть. Наверное, потому, что красавицей Надю назвать было трудно, к тому же она была старше Лёника на полтора года. Но Лёника вполне устраивало, что Надя его любила. Он заявил родителям, что они хотят съехаться. Те, со своим умением усложнять даже самые простые вещи, решили непременно сначала познакомиться с родителями, как они выразились, «Надежды», как будто это они с ними жить собирались. Надиным родителям Лёник понравился, даже очень, и все устроилось, родители скинулись и купили им вполне сносную двушку, не бог весть где, на Самотеке, но все же не в Алтуфьево.