Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Разумеется. А по-твоему, что? Ладно, ступай вон туда и подожди меня пять минут.
Я снова усаживаюсь на скамью, и один из сидящих в очереди, пододвигается ко мне и говорит:
— Ничего себе! Ты у него двадцать пять минут проторчал! Другим и пяти хватало!
— Угу.
— Эй, — продолжает он, — а хочешь знать, как одурачить психиатра? Все что нужно, это ногти грызть, вот так.
— Так чего же ты их не грызешь?
— Ну, — говорит он, — мне охота в армии послужить!
— Хочешь одурачить психиатра? — говорю я. — Скажи ему именно это!
Проходит какое-то время и меня призывают к другому столу, с другим психиатром. Первый был довольно молод и простодушен на вид, а этот сед и важен, он у них явно старший. Я решаю, что теперь все, наконец, прояснится, но, как бы там ни было, изображать дружелюбие не собираюсь.
Психиатр просматривает мои бумаги, сооружает на лице улыбку и говорит:
— Привет, Дик. Я вижу, ты во время войны работал в Лос-Аламосе.
— Да.
— Там ведь когда-то мужская школа была, верно?
— Верно.
— А из многих зданий она состояла?
— Из немногих.
Техника та же самая — три вопроса, четвертый резко от них отличается.
— Ты говорил, что у тебя в голове раздаются голоса. Будь добр, расскажи о них.
— Это происходит очень редко — когда мне приходится внимательно слушать человека, говорящего с иностранным акцентом. Потом, засыпая, я отчетливо слышу его голос. Первый такой случай произошел, когда я учился в МТИ. Я услышал, как голос профессора Вальярты произносит: «Бу-бу-бу электрическое пыле». А второй во время войны, в Чикаго, там профессор Теллер объяснял мне, как работает атомная бомба. И, поскольку меня интересуют любые странные явления, я задумался о том, почему голоса эти я слышу так ясно, а точно воспроизвести их не могу… А что, разве такое не случается время от времени с любым человеком?
Психиатр прикрыл ладонью лицо, однако я видел сквозь его пальцы, что он улыбается (на мой вопрос он не ответил)
Затем психиатр сменил тему:
— Ты сказал, что иногда разговариваешь с покойной женой. О чем?
Тут уж я начинаю злиться. По-моему, его это ни черта не касается. И я отвечаю:
— Я говорю, что люблю ее, если вас это устраивает!
После обмена еще несколькими колкостями он спрашивает:
— Ты веришь в сверхнормальные явления?
— Я не знаю, что значит «сверхнормальные», — отвечаю я.
— Как? Ты — доктор физики и не знаешь, что такое «сверхнормальное»?
— Вот именно.
— Это то, во что верят доктор Оливер Лодж и его школа.
Объяснением сказанное не назовешь, но это имя мне было знакомо.
— Вы имеете в виду «сверхъестественное»?
— Называй его так, если хочешь.
— Ладно, буду называть его так.
— В телепатию, к примеру, ты веришь?
— Нет. А вы?
— Ну, я стараюсь сохранять непредвзятость.
— Как? Вы — психиатр, и сохраняете непредвзятость? Ха!
Мы продолжаем беседовать в этом духе еще какое-то время.
Затем, уже под конец разговора, он спрашивает:
— Какова твоя оценка жизни?
— Шестьдесят четыре.
— Почему ты назвал «шестьдесят четыре»?
— А каким способом вы предлагаете оценивать жизнь?
— Да нет, почему ты назвал «шестьдесят четыре», а, скажем, не «семьдесят три»?
— Если бы я назвал «семьдесят три», вы задали бы мне этот же вопрос.
Психиатр завершил нашу беседу тремя дружескими вопросами — точь-в-точь как первый, — вручил мне мои бумаги и я направился к следующей клетушке.
Стоя там в очереди, я просмотрел документы, содержавшие результаты всех пройденных мной до этой минуты проверок. А после из чистой лихости показал их тому, кто стоял за мной, и этаким придурковатым тоном осведомился:
— Слушай! Что тебе поставил психиатр? О! «Н», говоришь? А то у меня сплошные «Н», только психиатр «Д» поставил. Ты не знаешь, что это значит?
Я и сам знал, что это значит: «Н» — нормальный, «Д» — дефективный.
Сосед мой кладет мне руку на плечо и говорит:
— Все в полном порядке, друг. Ничего это не значит. Забудь.
И с испуганным видом удаляется в другой конец комнаты: не хватало еще с психом рядом стоять. Я проглядываю написанное психиатрами и вижу — дело швах! Первый написал:
Думает, что люди все время разговаривают о нем.
Думает, что люди все время глядят на него.
Гипногогические слуховые галлюцинации.
Разговаривает сам с собой.
Разговаривает с покойной женой.
Тетка со стороны матери в психиатрической лечебнице.
Очень странный взгляд. (Ну, понятно, — это когда я спросил: «По-вашему, это — медицина?»).
Второй психиатр был явно важнее первого, поскольку почерком обладал куда более неразборчивым. В его записях значились вещи вроде «гипногогические слуховые галлюцинации подтверждаются». («Гипногогические» означает, что они возникают, когда ты засыпаешь.)
В общем, он сделал кучу замечаний технического характера, я просмотрел их все и понял — беда. И решил попытаться разъяснить все армейскому начальству.
Весь этот медицинский осмотр завершался встречей с офицером, который решал, годен ты для службы или не годен. К примеру, если у тебя имелись какие-то нелады со слухом, именно он решал, настолько ли они серьезны, чтобы не позволить тебе служить в армии. А поскольку армия, как уже говорилось, скребла теперь по сусекам, освобождать кого бы то ни было от службы в ней он ни малейшей склонности не имел. Совершенно бесчувственный был человек. Скажем, у того, кто стоял в очереди впереди меня, из спины прямо-таки торчали две кости — что-то вроде смещения позвонков, не знаю, — так офицер не поленился вылезти из-за своего стола и лично эти кости ощупать, проверяя, настоящие они или нет!
Ну, думаю, уж тут-то меня смогут понять правильно. Подходит моя очередь, я вручаю офицеру бумаги, собираюсь все ему объяснить, однако он на меня так и не смотрит. Он видит «Д» в графе «Психика», тут же, не задавая никаких вопросов, тянется к штемпелю, шлепает на мои бумаги «НЕ ГОДЕН» и, по-прежнему глядя в стол, протягивает мне свидетельство о негодности 4-й степени.
Выйдя от него, я сел в автобус на Скенектади и пока ехал в нем, поразмыслил над случившейся со мной идиотской историей да и расхохотался — громко-громко, — а после сказал себе: «Боже ты мой! Видели бы они меня сейчас, у них не осталось бы ни малейших сомнений!»