— Жалко, что почти ничего не было слышно из того, что он говорил, — возбужденно делился ассистент с начальником лаборатории, когда зашел после окончания эксперимента доложить Могилевскому о смерти профессора. — Надо подсказать коменданту, чтобы он вывел из камеры наружу слуховую трубу. И еще хорошо сделать так, чтобы можно было переговариваться с «пациентом», фиксировать его собственные ощущения.

— Мысль интересная, — мрачно согласился Григорий Моисеевич и, сославшись на срочное задание наркома, выпроводил Хилова из кабинета. Закрывшись на ключ, Могилевский достал банку со спиртом и выпил подряд два стакана этой огненной жидкости, лишь немного разбавив ее водой. Когда ассистент через пару часов вернулся, чтобы доложить о прибытии судебно-медицинского эксперта Семеновского, то ему долго пришлось стучать в дверь. Представший перед ними начальник лаборатории буквально не вязал лыка. Он лишь бормотал какие-то бессвязные восклицания и просил прощения за неизвестные им грехи. Хилов вызвал машину и по-быстрому отвез начальника домой, сдав на руки жене. Она была чрезвычайно удивлена почти невменяемому виду мужа, но Ефим успокоил ее, заверив, что Григорий Моисеевич не успел пообедать, а в конце дня пришлось отмечать успешное завершение одного важного эксперимента. Вот его и развезло.

На следующий день начальник лаборатории пришел на работу с опозданием и тоской в сердце. Он без всякой реакции выслушал Семеновского, который высказал ему свои претензии: превышение дозы, данной Сергееву, так как тому полагалась не контрольная, с ускоренным летальным исходом, а пониженная — с учетом возраста и состояния здоровья. То есть бедный профессор должен был мучиться не сутки, а по меньшей мере трое-четверо.

— Пожалел ты старика, — укоризненно сетовал эксперт.

— Коллега ведь, — устало ответил Могилевский. — Известный врач-токсиколог. Вот его мои люди и пожалели…

— Ну и что? Нельзя так расточительно расходовать ценный препарат, — не успокаивался Семеновский. — Учет, видимо, плохо поставлен, дери три шкуры с этих бездельников да пригрози если что, так мы их самих в эти же «палаты» загоним.

Следующим днем было воскресенье. Вечером все собрались в тесной квартирке ассистента. Праздновали бракосочетание Хилова и Евгении. Невеста поначалу сидела грустная, а гости, как нарочно, почти после каждой стопки кричали «Горько!», заставляя молодых поминутно целоваться. Ефим был по-настоящему счастлив, всех благодарил за поддержку, хвалил жену. Но к концу веселья Женька была уже в изрядном подпитии, и ее судьба не казалась ей слишком уж немилостивой. «Не хуже других», — говорила она про себя, глядя на пьяную компанию, в которой ее новоиспеченный законный муж, одетый в новенькую форму, казался ей вполне достойным ее руки.

— Вот увидишь, долго с ним она не протянет, — скорчив кислую гримасу, сказала сидевшая рядом с Могилевским Анюта. — Я бы с этим ублюдком и одной ночи не выдержала!

— Ничего, слюбится, — не согласился с ней начальник.

Комендант НКВД Блохин, которого Хилов все-таки уговорил побывать на его свадьбе, в отличие от всех, к концу веселья заскучал. Он подсел к Могилевскому и заговорщически прогудел ему в ухо:

— А может, и нам провести эту медовую ночь с машками в Кучине? Вижу, что-то ты в последние два дня скучный ходишь. А, Моисеич?

— Поехали! — обрадовался Могилевский.

Ему хотелось забыть все, что было в эти дни. И они поехали в Кучино, гуляли там всю ночь, пили, парились в бане, предаваясь утехам. И душевная тоска понемногу улеглась сама собой. Наутро Могилевский даже заикнулся о квартире Сергеева на Сретенке. Осиротела, мол, жилплощадь.

— Мне было бы там удобно, — сказал он.

Блохин быстро все разведал, но Григорию Моисеевичу не повезло. Квартиру уже предоставили одному из следователей НКВД по особо важным делам.

— Опоздал ты, Гриша, — ворчал Блохин. — Надо было сразу мне сказать. На какие-то пару дней опоздал. Теперь уже ничего не изменишь, он с семьей туда уже перебрался. Не выселять же теперь мужика?..

Переехавший на квартиру Сергеева следователь неожиданно сам объявился через два дня. Он сообщил, что у профессора много книг по ядам и в аппарате ему рекомендовали все передать в спецлабораторию Могилевского. Григорий Моисеевич послал Хилова, и тот привез на машине все книги. Их тотчас расхватали сотрудники лаборатории. Начальник же ни к одной из них не прикоснулся. Общаться с душой Артемия Петровича даже через книги Могилевский был не в состоянии. Он вообще не подходил к ним, потому что еще издали, увидев старые, дореволюционные фолианты в темно-коричневых толстых обложках, с золотым тиснением, Григорий Моисеевич вдруг испытал жуткий озноб. Точно дух профессора посылал ему свои проклятия.

С дигитоксином Могилевский экспериментировал раз десять. Одним его вводили утром — на голодный желудок, другим по вечерам — сразу после приема пищи, меняли дозировку. Как рассказывал впоследствии комендант НКВД Блохин, он приводил в лабораторию «дряхлых и цветущих по состоянию здоровья, по полноте — худых или тучных». Иногда сам присутствовал при умерщвлении людей. И всегда приходил в помещение доктора Могилевского по завершении операции. По его собственному свидетельству, одни отравленные умирали через два-три дня, некоторые мучились с неделю. Пришлось от дигитоксина на время отказаться: НКВД требовались более эффективные и надежные средства.

Снова зачастил в лабораторию заместитель Судоплатова — Наум Эйтингон.

С Наумом Эйтингоном у Могилевского отношения сложились в общем-то достаточно доверительные. Особенно сблизились они после того, как Эйтингон получил задание выехать в спедкомандировку за границу. Это было еще за несколько лет до войны.

Очень специфическим и ответственным было то задание. Настолько важное и серьезное, что о его сути будущий генерал не обмолвился ни единым словом даже на допросе после своего ареста спустя более десятка лет. Допрашивавший его полковник юстиции Кульчицкий этим эпизодом почему-то интересоваться не стал и оставил тогда непрочитанной одну из интереснейших страниц тайной деятельности советской внешней разведки, да и спецслужб в целом.

Началась она в Париже и закончилась неудачной попыткой отравить одну широко известную личность. Объектом самого пристального внимания советских органов государственной безопасности, да и внешней разведки, в те дни оказался Лев Давидович Троцкий. Бывший председатель Реввоенсовета Советской Республики с момента выдворения его за пределы советских границ в 1929 году из поля зрения органов не выпадал. Другой вопрос, насколько состоятельной являлась уверенность ГПУ в своем контроле над ситуацией. Что касается собственной территории, то в Советском Союзе действительно каждый шаг Троцкого отслеживался. Но с переездом именитого диссидента за рубеж надзор за ним постепенно становился все более похожим на самое настоящее преследование и сопровождался ликвидацией людей из ближайшего окружения бывшего председателя Реввоенсовета.

Конечно, знай Сталин о кознях, которые начнет строить, оказавшись вне пределов досягаемости, Троцкий, ему наверняка не позволили бы спокойно покинуть страну. Способов в распоряжении вождя на сей счет было предостаточно. Но не учел он всех возможных последствий своего опрометчивого решения о высылке Троцкого. А когда спохватился — было поздно.