* * *

Три месяца он о Вере не вспоминал. Иногда только приходило в голову, что, может быть, хоть позвонить. Не на мобильный, потому что он не хотел разговаривать, а на домашний в то время, когда она на работе. Оставить на автоответчике коротко: «У дочки была операция. Сейчас она восстановилась, но трудно. Депрессия, даже не хочет ходить. Работаю только из дома. Все с ней. Тебя никогда не забуду. Спасибо».

Потом он решил, что нельзя ведь так прятаться. Она-то, в конце концов, чем виновата?

И он позвонил. Было утро. Зима. В Москве уже шесть. Вера, может быть, дома. Открыл половинку окна и высунул голову. Покалывающий его лоб свежий воздух принес запах зимнего белого сада с давно уже сгнившей травой у корней засыпанных снегом деревьев.

Она подошла. Голос мягкий, знакомый.

– Я слушаю вас.

– Это я, – сказал он.

В груди зашумело, заныло, забухало. Как будто со скрежетом быстро сползает сорвавшийся поезд под насыпь.

– Я все собирался тебе позвонить, – сказал он совсем уже глупо, по-детски.

– Как дочка? – спросила она еле слышно.

Он ей рассказал.

– А как сын?

– Хорошо.

Она помолчала. Потом еще тише сказала:

– А я не одна.

– Не одна? Как? А с кем? Ты что, замуж вышла?!

Она засмеялась. Потом слегка всхлипнула.

– Ну, что ты? Я – замуж? Нет, я не одна, потому что… Ну, в общем…

Опять замолчала. Он так и не понял.

– Да что ты, ей-богу! Не можешь сказать?

– Могу. Мне вчера уже сделали снимки. Он очень хороший.

– Кто он?!

– Ну, ребенок. Мой мальчик. Мне снимки вчера показали. Он – мальчик.

Ирине МУРАВЬЕВОЙ не важна тема. Вся ее проза, начиная с ранних романов, раскачивает большинство тем подобно маятнику: во весь диаметр. Она оставляет всякому свободу выбора, не настаивает на том, чтобы читатель согласился с ее разделением на добро и зло, белое и черное, не подавляет его собственного жизненного опыта, но, будучи сфокусированной на поиске точности и красоты слова, ищет свой путь к чужому сознанию.