Теперь ему было около тридцати, и после свадьбы с Мариной он переехал в огромную квартиру, подаренную родителями, где у них один за другим родились прелестные мальчик и девочка. Марина все так же аккуратно открывала ротик и издавала тихий стон во время их аккуратного секса, и к тому времени, как она забеременела третьим, он бы дорого дал за ее полноценный крик, бурный оргазм и незапланированную ссору: так ему было тоскливо от ее безупречности. Время от времени он ей изменял, и перед этими срывами ему неизменно снилась соседка, вцепившаяся ему в плечи, с залитым слезами и потом лицом, искаженным от оргазмов. Он никогда не спрашивал у родителей, что с ней стало, и даже не знал, живет ли она там, где раньше.

Еще через год они перебрались в Израиль на ПМЖ, где Лешка быстро пошел в гору и к тридцати пяти возглавлял департамент крупного международного концерна. Однажды он пил водку с отцовским другом и спьяну признался ему в мучающих его снах и в отвращении к ставшей с годами вялой и сухой, как вобла, Марине. И в непонятно усиливающемся вожделении к соседке, которую он не видел уже лет десять. Таком, что он попросил Марину купить белье шоколадного цвета: воспоминание о коричневых трусиках соседки, которые он на ней однажды разорвал от нетерпения, придавали ему супружеского пыла.

– Это твоя баба, Лешка, – грустно сказал ему Борис Моисеевич.

– Как это – баба? – спросил Лешка.

– Не у каждого мужика в жизни встречается баба. Это такая женщина, на которую у тебя стоит – и все. Всегда. Даже если ты ее ненавидишь. Стоит просто от ее голоса, от запаха, даже если она толстая и постаревшая. Редко бывает. – И Борис налил снова.

– И что теперь делать? – Лешка вдруг мучительно почувствовал, что его жизнь почти целиком и полностью не сбылась.

– Не знаю. Я в свое время упустил – испугался, что она меня полностью подчинит себе. Я ее так хотел, что был готов трахать везде и всегда. Не секс, а сражение.

…Она открыла дверь, и Лешка узнал ее по улыбке, которым осветилось ее лицо. Потолстела и постарела, дети выросли, с мужем развелась, он это знал от родителей, поэтому ничего не стал спрашивать, а просто шагнул в прихожую и обнял. Запах был все тот же, сумасшествие – все то же, ничего не изменилось, и, когда он увез ее в Израиль, разведясь с Мариной и обеспечив четверых детей всем необходимым, мучительные сны сниться ему перестали. Теперь наяву, только протяни руку, он мог прикоснуться к гладкой, такой же, как двадцать лет назад, коже, вдохнуть теплый спросонок запах, услышать ее шепот и при желании – ничем не сдерживаемый крик, в котором она кричала его имя, только теперь и он научился произносить ее имя тоже; и я знаю, что вы мне не поверите, но история основана на реальных событиях, и я благодарна той, которая мне ее рассказала.

– Им он подарил розы, а мне – кастрюлю, – сказала Оля и, вздохнув, закинула одну очень красивую ногу на другую. – И сказал, что хочет строить со мной дом и жить вместе. Он меня никогда не любил. Иначе подарил бы розы.

– Может, этой кастрюлей он выражал… м-м… серьезность своих намерений? – предположила я.

– Он явно хочет со мной расстаться. Я ему написала недавно кучу гадких эсэмэсок, – сказала Марина.

– И что он? – спросила я.

– Написал – давай подождем, пока у тебя пройдет плохое настроение. Он меня никогда не любил. И не любит.

– Человек, который явно хочет расстаться, терпит кучу гадких эсэмэсок? – удивилась я.

– Я готовлю ему ужин, а сама думаю – зачем я ему? Наверняка у него есть кто-то… серьезный. Ну, настоящий. А он подходит и говорит: когда ты уйдешь? Я говорю: хоть сейчас, если хочешь. И думаю – он меня никогда… – грустно сказала Наташа.

– А он что? – быстро спросила я.

– А он говорит: наверное, у тебя есть кто-то серьезный, ну, настоящий, и ты пойдешь к нему?

– По-моему, вы два идиота, – непочтительно заметила я. – Зато вы сэкономите друг другу часов сто психотерапии.

Дорогие скучные, занудные мужчины! С кастрюлями и розами, терпящие гадкие эсэмэски и приезжающие внезапно в два часа ночи, заносящие в календарь дни наших ПМСов, встающие к ребенку, когда мы спим, готовящие нам завтрак, скупые на ласковые слова, замирающие в наших руках – вот послушайте. Даже самая красивая раскрасавица иногда говорит себе: он меня никогда не полюбит. Она говорит это убежденно, грустно, сжимаясь в комочек, когда представляет себе ваш суровый взгляд, обращенный на нее, и в этот момент она самое одинокое на свете существо.

А еще мне кажется, что некоторые из нас, тех, кто в парах и союзах, похожи иногда на двух слепцов, которые трогают одного и того же слона с разных сторон. «У него только хвост, а головы нет», – заливается слезами одна. «У него только уши, но нет ног», – грустно вторит второй.

Слон вздыхает, переминается с ноги на ногу, печально качает хоботом и мечтает, что двое внезапно прозреют и воскликнут: «А слон-то, слон!.. Целый! Настоящий!»

Значит, так. Берете картошечку. Варите, средненькую и мелкую. В воду чайную ложечку сливочного масла. Чуть соли.

У вас это – соль? Это – не соль. Это тьфу. Соль должна быть каменной. Крупной. Сизоватой.

Итак, картошка сварилась и на разломах стала крахмалистой, сладкой, беловатой. Рассыпчатой. Вы воду слейте и положите в кастрюльку большой кусок сливочного масла. Пусть он там дымится, плавится и растекается.

А селедка должна быть уже в это время очищена. Да не эта, в коробочках и целлофанчиках. А настоящая такая, с головой и глазами. И хвостом. Эта ваша расчлененка ломтиками вообще не селедка, раз без хвоста.

Итак, вы ее берете. Жирную. Норвежскую слабосоленую. Или атлантическую. Сизую, тяжелую и лоснящуюся. Берете за хвост, кладете на деревянную досочку, взрезаете ножиком брюхо. Вычищаете кишки. Отрезаете голову. А потом поперек нарезаете ее вместе со шкуркой и костями. Можно чуть промыть, чтобы она была чистой от кишок и крови, если не удалось одним движением ножа ее вычистить.

И кладете в длинную селедочницу.

А в это время лук должен быть уже нарезан белыми большими кольцами и слегка, чуть-чуть, сбрызнут где-нибудь в чашечке несколькими каплями обыкновенного столового уксуса.

И сверху селедки выкладываете этот лук кольцами, и чуть-чуть подсолнечного масла еще сверху. И чуть-чуть, одну каплю, снова уксуса и на селедку тоже. Но это по настроению, она и так хороша. Чуть-чуть. Садитесь, придвигаете к себе горячую картошку в красивой тарелочке, еще кладете на нее сверху небольшой кусочек сливочного масла… посыпаете укропчиком… или так…