Сталкиваясь со своими конкурентами – то в гримерке, то в артистической, то в курилке на лестнице – Валера видел: их бьет мандраж. Мужики пытались хорохориться, травили анекдоты. Женщины не скрывали, что боятся. И вправду, сигареты тряслись в их руках, на шеях и щеках проступали сквозь грим красные пятна. Валера чувствовал свое превосходство над ними: все-таки у него имелся хоть и давний, но опыт предпремьерного волнения. И его преодоления. Эх, сейчас бы пятьдесят граммов коньячку!..

Когда вибрирующих игроков стали заводить, наконец, в студию, у ее дверей появилась красавица, солнышко ясное – Женечка. Валеркина родная дочь.

– Что ты так поздно?! – напустился на нее Валерий.

– Па, что ты кричишь! – немедленно надула губки девушка. – Ведь не начали еще!..

– Но я же за тебя волнуюсь, неужто непонятно?!

– Ты не за меня волнуешься, а сам по себе, – хладнокровно, в стиле своей матушки, отбрила папаню дочурка. – А на мне только психоз свой срываешь.

И, как обычно бывало в разборках с ее мамашей, Валера не нашелся, что ответить.

Остальные претенденты на успех уже вошли в студию, и тут вдруг возникла красивая, деловая, озабоченная Лиля. Валерка смешался, но мужественно пробормотал:

– Вот, познакомься: моя дочь Женечка. А это, – представил он подругу, – мой старый институтский товарищ Лиля.

– О-очень приятна-а, – ехидненько пропела дочурка и смерила женщину бесцеремонным взглядом с головы до ног.

– Лилия Станиславовна, – сухо кивнула ей продюсерша.

– Представляешь, – искательно проговорил Валерка, адресуясь к Лиле, – Женечка, как и ты, в медицинском учится.

Он хотел еще пошутить, что, наверно, когда дочь вырастет, продюсером станет, но Лиля оборвала его:

– Почему девочка еще не загримирована?

– Понимаешь, – Валерка покраснел, – она не хочет сниматься как моя болельщица. Будет просто среди публики сидеть. Говорит, прыщик у нее.

– Папа! – возмущенно воскликнула девица.

– Ладно, это ваше дело, – сухо молвила Лиля. – Занимайте, девушка, место в зале. И ты, Валера, тоже.

Женечка отвернулась и пошла в зал, по пути ухитрившись незаметно показать язык и противной продюсерше, и папане. Валера тоже собрался последовать за ней, но тут Лиля подошла к нему вплотную, словно собиралась поцеловать, и сунула ему в руку крошечный листочек бумаги.

Валера глянул. В шпаргалке значились буквы: В; С; D; А. То были ответы на самый первый, отборочный вопрос. При ответе на него все решала скорость, и Лиля не хотела рисковать: вдруг Валерка замешкается и более расторопные игроки его опередят.

Старый друг все понял, кивнул подруге и улыбнулся ей своей обворожительной улыбкой. Улыбка у него осталась прежней. Вернее, только улыбка и осталась…

Тот разговор с Володькой – за водкой и шпротами – свою роль сыграл.

На следующий день Валерка отправился в магазин и купил «Малую землю» – благо, с чем-чем, а с трудами Брежнева в советских книжных перебоев не было.

Он ждал от текста официоза, скукотени, пошлятины – и скрипя зубами завалился с брошюркой на диван. Но оказался приятно удивлен. В самом деле, прав был Володька. Мемуары писали за Леонида Ильича явно не последние в советской литературе люди. Если абстрагироваться от набившего оскомину имени автора, читать было даже интересно. Да что там интересно!.. Прямо сказать, захватывающее было чтиво.

А самая первая фраза какая! Сразу за губу цепляет: «Дневников на войне я не вел».

Следующие три дня Валерка, как паинька, ходил на занятия. Вечерами они встречались с Лилей. Так как в сто девятую вернулся Володька – много гуляли: в Нескучном саду, в заброшенном парке на Поклонной горе, в Измайлове. Ухитрялись даже любить друг друга на природе. Избыток кислорода и чувство опасности придавали сексу особую остроту.

Валерка долго не рассказывал Лиле о коллизии со сценарием и предложении Олъгерда Олъгердовича. Но однажды, на полянке в Измайлове, размягченный, расслабленный любовью, все ж таки поведал.

Лиля прищурилась и вгляделась Валерке в глаза.

– И что ты решил?

– Пока не знаю. А ты как думаешь?

Ее мнение было чрезвычайно важным для Валерки, и она это чувствовала. И хоть на языке у нее вертелось: «Конечно, дурачина, надо соглашаться с Олъгердом, вставлять в композицию Брежнева!» – Лиля осторожно спросила:

– Ты сильно будешь презирать себя, если согласишься?

– Понятия не имею. Может, сильно. А, может, нет.

– Но ведь если ты откажешься, тебя никто не арестует, не сошлет, из института не выгонит?

– Да уж, конечно.

– А знаешь, какую последнюю пьесу в своей жизни Булгаков написал?

– Не помню.

– «Тифлис». Про молодого Сталина. Он так хотел, чтобы пьесу поставили во МХАТе, чтобы она понравилась вождю… Он надеялся, что тогда и другие вещи его пойдут. И, может, даже «Мастера» напечатают. А Сталин «Тифлис» все равно запретил… И Булгаков заболел и вскоре умер.

Валерка нахмурился.

– К чему это ты мне рассказываешь?

– Да к тому, что даже самые великие люди не гнушались идти с этой властью на компромиссы. И, знаешь, они от этого не становились менее великими.

– Странно, но я недавно почти то же самое уже слышал.

– От кого?

Валерка нахмурился. Он не хотел при Лильке даже упоминать имени Володьки.

– Так… От одного человека…

Он вздохнул и обреченно переспросил:

– Значит, соглашаться?

Лиля ответила как всегда мудро:

– А ты попробуй сам – как получится. Может, с Брежневым твой сценарий если не лучше станет, то, хотя бы не хуже.

И пусть Валерка состроил прекислейшую мину, слова Лильки – как раньше внушение Володьки – запали ему в душу.

А еще через неделю Валерка принес Олъгерду исправленный и дополненный сценарий. В нем ни разу не упоминалось имени Брежнева. Но там были строки, ставшие почти хрестоматийными. По ним мгновенно опознавалось имя автора: «Дневников на войне я не вел». А инсценировал начинающий конъюнктурщик всего один эпизод – тот, где действие происходит на десантном боте. Слова от автора Валерка взял себе: «Прожекторы уже нащупали нас, вцепились намертво, и из района Широкой балки западнее Мысхако начала бить артиллерия. Били неточно, но от взрывов бот бросало из стороны в сторону…»

Он отнес Олъгерду новый вариант сценария на ночь глядя, часов в девять вечера. Чувствовал он себя так, как, верно, чувствует девушка, отдавшаяся мужчине ради денег или привилегий: и погано от своего падения, и, отчасти, гордо – потому что других-то не добиваются, не заставляют поступиться честью.