Изя наклонился к соседям и грозно предупредил; я же на всякий случай положил на кресло носовой платок. Изя вытащил из кармана небольшой пакетик в оберточной бумаге и бросил на свое место.

– Что там у тебя? – поинтересовался я. – Как бы не увели.

– Пусть попробуют. Ну пошли-пошли, удобный столик освободился, да не сомневайся, я пригласил – я и заплачу.

Мы обосновались в буфете, и Липсис заговорил; я ожидал, что он начнет хохмить, но отставник, как оказалось, был настроен серьезно.

– Я вот тут слушал его – с балкона, пока тебя не обнаружил, – и подумал: что касается позиции Федеральной партии, то давно известно, что сам по себе факт – ничто, зато его интерпретация – все. Я бы сказал даже больше: фактов как таковых вообще не существует, ибо мы с самого начала имеем дело только и исключительно с истолкованиями. – Он усмехнулся. – Даже если событие в миг своего совершения запечатлено на пленку, – слишком многое зависит от точки, в которой помещалась камера. Что уж говорить о показаниях свидетелей! Но если это справедливо по отношению к частному случаю, то тем более относится к положению страны в целом, поскольку здесь количество интерпретаций следует перемножить на число самих событий, верно? Произведение этих чисел и дает нам количество возможных вариантов – во всяком случае, порядок величины. Согласен?

Я кивнул. Никогда не берусь утверждать, что мои, допустим, истолкования предпочтительнее других, отнюдь нет, но они – мои, а для меня это значит достаточно много.

– Например, – сказал я, продолжая тему, – он по-прежнему считает, что в нынешней мировой расстановке сил мы в лучшем случае где-то на третьих ролях. Еще не так давно это можно было принимать за истину…

– Знаю, – сказал Изя. – Попалась мне как-то на глаза одна из твоих статеек… Полный бред.

Я мог бы обидеться, но махнул рукой: обижаться на Изю всегда было бессмысленно: до него в упор не доходило, что он способен кого-то обидеть.

– Однако, – продолжал я, – для того чтобы понять, как ты выглядишь, нужно зеркало. В нем видишь себя как бы со стороны. Для нас зеркалом является мнение тех, для кого наше истинное состояние является существенным обстоятельством миропорядка. И там – даже поверхностный анализ показывает – наши акции котируются куда выше, чем тут, внутри. Не случайно ведь та дружба, которую только что один мой американский знакомый назвал уже традиционной – как-никак, с начала века вроде бы она длится, – стала вроде бы давать трещины: держава-гегемон любит дружить со слабейшими, потому что они всегда согласны; а если младший брат занимает другую позицию – значит он больше не так уж слаб, как по инерции считают. Ясно ведь, почему ведется кампания по дискредитации Александра как претендента на престол: из его воцарения проистекал бы прочный союз с Исламидой, ее сплоченность вокруг мощного тяготеющего центра – вокруг Москвы; главы большинства исламских стран теперь уже прекрасно понимают: если не справиться с терроризмом, то чем дальше, тем больше в нем будут обвинять ислам вообще, хотя они-то знают, что это не так; но самим им не справиться – и поэтому они сами идут нам навстречу, поскольку духовно даже убежденные православные к мусульманам стоят ближе, чем, например, к католикам. А договорившись, признав – пусть и не громогласно – ведущую роль России, Исламида с ней образует такой полюс силы, с которым Америке уже не справиться, а Дальний Восток им помогать не станет. В Штатах понимают – те, кто поумнее, – что, во-первых, после Ирака и Ирана Америку перестали не только любить даже те, кто раньше чуть ли не боготворил ее, но перестали даже усердно изображать такую любовь; и для них это катастрофа.

– Ну, – сказал Изя, взяв меня под локоть и буксируя к буфетной стойке, – самое время промочить горло: такие тирады нельзя произносить без смазки, тебе грозит надолго охрипнуть. Кстати, если ты думаешь, что вы что-то новое открыли, то ошибаешься. Договариваться с правоверными Россия умела еще в петровское правление, при всем тогдашнем устремлении к Западу, и даже Алексей Михайлович, как ты помнишь, поглядывал на юго-восток со все возраставшим интересом. И все это крепко оседает в памяти. Хотя и дров было наломано, конечно, немало.

– Возможно, – согласился я, проглядывая карточку предлагаемых яств, – но я не собираюсь выходить за пределы интересующего меня времени – сегодняшнего дня и ближайшего будущего, так что все предыдущее меня не интересует. При желании можно (и не без оснований) считать ее даже от крещения Руси; как-никак, Владимир и мусульманских улема выслушивал; так что ощущение ислама как постоянного и неизбежного соседа можно обосновать – однако, по-моему, не важно, когда началось оно, но большое значение имеет – что сейчас оно переходит в новое качество.

– Ну, тут все ясно, – сказал он, в свою очередь выбирая харч и одновременно быстрым профессиональным взглядом окидывая помещение. – По сути, все решилось в двадцатые годы: отворот России от Европы. Это ты и сам прекрасно помнишь. Россия всей душой стремилась сочетаться с ней, начиная еще с тех же девяностых; процесс, как ты помнишь, был длительным и вовсе не прямым, бывали времена, когда казалось, что до вожделенного объединения оставались уже считанные дни – однако, как сказал поэт – дни проходят, и годы проходят, и тысячи, тысячи лет, – я уже уехать успел, а короткого замыкания все не происходило. Скорее всего дело тут было даже не в каких-то конкретных политических или экономических соображениях, или и тех, и других, вместе взятых… Да, не в них, но в чисто подсознательном, подкорковом, интуитивном неприятии Европой России, Россией же – Европы. Мне это из эмиграции было ясно видно – куда яснее, чем изнутри. Фигурально выражаясь, кошачий мир оказался никак не в состоянии искренне и бесповоротно включить в свои пределы весьма многочисленную стаю не совершенно одомашненных собак; а наши волкодавы, в свою очередь, никак не могли до конца подавить в себе генетическую реакцию на кошачий облик и запах; так что улыбки стай при встречах и переговорах слишком часто напоминали оскал. Собакам предлагали, по сути дела, ради объединения перестать быть псами; но даже согласись они, это не помогло бы: можно было, конечно, научиться гулять ночами по крышам, пусть и не испытывая от этого ни малейшего удовольствия, но вот лазить на деревья псы не то чтобы не хотели, они просто не могли, как корова из старого анекдота. Просто-напросто не так они устроены. Так что, по сути, неприятие было обоюдным: не только Европа не хотела России, но и сама Россия – нутром, подкорково – не желала Европы, соглашаясь лишь на чисто внешнее сходство…

Изя разлил по бокалам заказанный им венгерский мускат, неожиданно грустно сказал:

– Ну, за Олину память – земля ей пухом…

Мы выпили до дна без тостов, просто кивнув друг другу. Липсис продолжал – снова в прежней тональности:

– Ладно, то, что я говорил – так сказать, принципиальные положения. Практически же Северо-Атлантический блок, уже лишившись единомыслия, тем не менее медленно, но уверенно, как ползут материки (хотя и не так уж медленно, если пользоваться исторической шкалой времени), подплыл к российским пределам, и это неизбежно заставило шерсть на собачьих загривках угрожающе щетиниться; однако и дурак понимал, что чем теснее нам будет становиться на Западе, тем активнее мы будем искать компенсации на Востоке. Вот пускай теперь и кушают…