А недели 2 тому назад приходит ко мне мой фельдфебель и говорит: “Ваше благородие. Нукося, какую я сейчас глупость сделал”. — “А что?” — “Да как же, — дикого кабана из под носа упустил”. — “Как это?” — “А так. Слышу я, что пост наш часто застрелял, бросился туда. Гляжу (дело было на рассвете), а вдоль проволочного заграждения, сгорбившись, кто-то и бежит. Эко думаю, счастье нам Господь послал, — ведь это австрияк. Сам себя не помня, к нему и покатил, да через проволоку колючую — раз… Штаны изорвал, запутался — ну, думаю, уйдет австрияк. А он как захрючит! Поднимаюсь, гляжу, а это кабан. Да здоровый, черт. А со мной ни винтовки, ни револьвера. Аж взвыл я от досады. Ну, уж и напустил я дыма на часового: вот дьявол, молдован, в 30 шагах с пяти выстрелов в кабана не мог попасть. Так мой кабан и ушел, а пудов ведь на 6 был. Всей бы роте на два дня свинины хватило”.

Прочитал я про твоего восьмифунтового налима. Думаю, беда вся в том, что он за тебя сконфузился. Был он, наверное, налимишко этак на полфунта, а как увидал, что ты его всерьез за большого считаешь, — сконфузился, да и убежал скорее до восьми фунтов дорастать. Ну, не горюй, — вырастет, — авось опять к тебе попадет. Напиши мне, сколько сот налимов ты еще переловил и на сколько пудов.

В последних строках моего письма шлю я любезной кухарке моей Дарье Алексеевне с любовью низкий поклон от белого чела до матушки сырой земли и желаю ей на много лет здравствовать, в делах всякого благополучия и во всем преуспевания. А еще мой низкий поклон Верке и Шурке, и тете Мане, и тете Тане, и всем сродникам их. А еще поклонись ты от меня Клавке Ширяевой и скажи, что скоро я ей чего-нибудь напишу.

Ну, вот и все.

Брат твой В. Герасимов».

Предпоследнее письмо было написано на листках, вырванных из записной книжки:

«Май 23-е.

Дорогие мои.

Вчера, по выздоровлении, я вернулся в полк и попал, как Чацкий — “с корабля — на бал”. Ещё подъезжая к последней станции, я уже слышал отдаленные звуки артиллерийской подготовки, а потом ехал 25 верст до полка — все время при звуках артиллерийского боя. Подъезжая к расположению полка (мы стояли в резерве), я увидел, что полк уже выстроился в полной готовности к наступлению.Успел только наскоро явиться к полковнику, был опять зачислен во 2-ю роту, но уже младшим офицером, так как ротный к-p был уже назначен другой; наскоро переоделся, заменил шашку более скромной лопатой и скатал шинель в скатку. Через час наш батальон был двинут на поддержку уже дерущемуся полку.

Теперь пишу при интересных условиях: наша рота стоит пока в резерве — в тех окопах, где наши стояли зимой. Наступающие части впереди, шагах в 800 — у австрийских проволочных заграждений. Со всех сторон гремит наша и австрийская артиллерия. Сплошной гул, отдельных орудийных выстрелов почти не различишь. От этого грохота у всех нас болит голова. Мимо нас несут “оттуда” и идут легкораненые и контуженные. К нам сюда залетают только редкие снаряды, потерь пока, слава Богу, никаких, но передним приходится туго. Час тому назад двинули вперед нашу 1-ю роту, а теперь у нее уже около 40 человек потерь убитыми и ранеными. Через час-два, вероятно, наступит наша очередь. Настроение спокойное и сосредоточенное. Если им суждено сегодня умереть, то это — счастливая смерть в день великого общего наступления. Горжусь нашими солдатиками: идут спокойно и умирают безропотно. Мимо нас пронесли десятки (может быть, и сотни) раненых, и я не слышал ни одного стона.

Родные мои. Чувствуете ли вы, что в этот день мы здесь деремся и умираем за вас и за общее дело! Известия об этом, слава Богу, до вас дойдут еще не скоро и вы сейчас, наверное, спокойны. Знай вы, что творится здесь сейчас — сколько сердец сжималось бы тревогой. Не могу больше писать: артиллерийская стрельба замолкла, несколько времени было затишье, а теперь поднялась отчаянная ружейная и пулеметная трескотня. Должно быть, наши пошли в атаку. Сейчас узнаем по телефону. Пока прощайте, мои дорогие, Бог даст — до следующего письма. Если даже наше дело не завершится победой, — не думайте о нас плохо: помните, что мы были честны и сделали, что могли.

Ваш Женя».

Приписка:

«Май 24.

Операция закончена и вся наша рота уцелела. Ночью работали под огнем и — почти чудо — ни одного человека не потеряли. Сейчас получили благодарность корпусного командира — благодарит нашу и соседнюю дивизию за проявленную стойкость. Правда, мы австрийской стены не пробили, но не в этом и была наша задача. Зато сейчас пришла уже телефонограмма, что южнее нами уже одержаны крупные успехи — несколько десятков тысяч пленных, около 300 офицеров, орудия, пулеметы и т.д.

Мы сейчас в резерве, а скоро, говорят, оттянут нас назад. Бой еще идет, но это только отголоски вчерашнего боя. Недавно пришел денщик — принес письма, накопившиеся за время моего отсутствия. Как мне совестно перед вами, что я так редко вам пишу, хоть отсюда и нелегко писать.

Из Ровно я был эвакуирован в Киев, так как руке стало было хуже, но пробыл там недели полторы и поправился. Теперь рука зажила и чувствую себя хорошо.

Побродил по Киеву, побывал в лавре. Жизнь в Киеве кипит, но я как-то совершенно не воспринимал ее, она казалась мне какой-то ненастоящей. Было, сверх ожидания, не весело, а как-то тоскливо и немножечко противно и тянуло скорее уехать отсюда. До свиданья, мои дорогие.

Рад вам сообщить, что теперь довольно долго можно быть спокойным за меня.

Ваш Женя».

А последнее письмо прапорщика было доставлено денщиком уже после гибели Герасимова в Брусиловском прорыве:

«Май 26.

“Ура. Мы ломим —

Гнутся шведы”.

Вечером третьего дня, вскоре после того, как я вам отправил предыдущее письмо — у нас начал обозначаться отход австрийцев. Замолкла их тяжелая артиллерия, постепенно начала замолкать легкая, а потом стихла совершенно — и только ружейные пули продолжали как-то высоко и неуверенно летать над окопами.В их тылу послышались 2–3 сильных взрыва — они взорвали склады патронов, задымились в разных местах сжигаемые деревни, и вскоре в наших руках были 1-я, 2-я, 3-я линия их окопов. Наш батальон переведен немного вправо — в резерв, и уже по дороге нам начали попадаться небольшие партии пленных австрийцев, оставленных ими для прикрытия отхода. К наступлению темноты наши были уже верстах в 5 за австрийскими окопами. Вчера, в 5 ч. утра, нас двинули опять на другой участок, а потом в погоню за австрийцами.

Остановились мы в 10-том часу вечера. Сегодня австрийцы опять уже отходят. 2 наших батальона дерутся сейчас под Колками — идет борьба за Стырь. Вечером австрийцы, вероятно, отойдут. Наш батальон после суток под огнем и 2-х дней похода сегодня отдыхает. Вот когда у нас настоящая Пасха. И солдаты, и мы повеселели и не теряем веселости, несмотря на большие переходы. Вчера немного смочило дождем, а сегодня отличная погода и мы чувствуем себя как на пикнике. Валяемся под соснами на травке, пьем чай с шоколадом и конфетками (весьма одобряем присланный мне Мишкой шоколад) и отъедаемся за прошлое и за будущее (вчера остались без обеда и без чая — закусили только вечером).