В полдень забастовали рабочие на ремонте мягкой кровли. Требовали за жару и срочность поднять расценки, грозили сорвать график. Компаньоны по «Витязю», через который шел этот подряд, для разборок с рабочими пригодны не были — пришлось ехать самому.

Подошвы вязли в расплавленной на солнце смоле, жара на крыше была невозможной. Вся бригада бездельничала, прячась от слепящего солнца в тени лифтового помещения. Главный зачинщик был определен быстро. При появлении Савельева молодой парнишка (как смутно помнилось Рембо, его звали Толиком) сразу же начал качать права:

— Сергей Петрович! Это же не дело. Двенадцать часов в день при такой жаре за те же расценки. Не по-людски это. Давайте как-то подумаем, — он оглядывался на работников бригады, взывая к поддержке. Хмурые работяги оправдали его надежды и невнятно забормотали. Дружно и нечленораздельно.

— Подумаем, говоришь? — Серега достал сигарету.

— А что? Давайте подумаем. Должен же быть какой-то выход из сложившегося положения.

— Тебя зовут Анатолием? — размял сигарету Серега.

— Да, Толиком.

— Стало быть, ты предлагаешь, чтоб мы с тобой о чем-то подумали, Анатолий?

— И вы, и я, и все тут. Как-то мы… — усыпленный мирным тоном Савельева, начал рассудительно излагать свою мысль строптивый кровельщик.

— Что ж. Начинаем думать, — больше не слушая юного рабочего, Серега повернулся к бригадиру:

— Слабо командуешь, Иваныч.

— Сергей Петрович, я же Иваныч, а не Хотабыч, — развел руками ветеран кровельного движения. — Что я могу сделать? Народ ропщет. Это я привыкший, тридцать лет по крышам, а людям жарко.

— Как? — сделал изумленное лицо Савельев и приложил ладонь к уху. — Как ты говоришь? Ась? Не слышу? Жарко?

— Сергей Петрович, в тени сорок шесть градусов, — встрял на свою голову Толик. — Если не верите, вон градусник. Мы его специально принесли.

— Так, вот это мне понятно. Вместо того, чтобы работать, вы здесь температуру меряете. Метеорологи хреновы. А барометр вам не нужен? — Сергей начал искусственно себя распалять. — Атмосферное давление на крыше девятиэтажного дома никого не интересует?

— Но ведь…

— Закрой пасть, Анатолий! Молодой еще. Жарко им! Ты смотри! А бабки у меня получать не жарко? Вовремя, наличманом? А? Не жарко?

— Петрович, — бригадир отвел в сторону глаза, — ну, что я могу сделать?

— Что ты можешь сделать, Иваныч? Командовать, как бугор, а не как тряпка. Смотри сюда, — Серега взял наглого Анатолия за шиворот и сложил его вдвое ударом в живот.

— В-у-у-у-у-к. — Сжалось в судороге тело кровельщика.

— Видишь, как просто? Учись, бугор, — Савельев подтащил слабо упирающегося Анатолия к краю крыши:

— Слушай меня внимательно, мальчик, с дивным именем Толя! Если ты сейчас не начнешь работать, я отправлю твое бренное тело вниз с высоты девяти этажей без выходного пособия. Понял? Не слышу! — свободной рукой он отпустил подзатыльник рабочему.

— Зачем так, Сергей Петро…

— Не понял, — резюмировал Сергей и, оттащив кровельщика от ограждения, нанес несколько ударов по корпусу. — А теперь?

— Да, да. Понял. Все понял, — с трудом выдавил Анатолий.

— Вот видишь, Иваныч, как все просто. Кому-то еще жарко? — поинтересовался у сидящих в тени кровельщиков Савельев.

— Нет, Петрович. Все в порядке. Без проблем, — нестройно, но отозвались все рабочие.

— Так в чем дело? За работу. В срок не закончите, оштрафую. Вперед, касатики. — Рембо хлопнул несколько раз в ладоши.

Бригада тут же начала усиленно клеить рубероид. Трибун тоже продолжил работать, но чуть позже и с больным животом.

После обеда Серега заскочил на СТО к Митричу, и они вдвоем, насмеявшись, сошлись на сумме ремонта крыла в четыреста долларов. Рембо хотел еще поторговаться, но, вспомнив «Тойоту», плитку и гражданина Михельсона, махнул рукой и согласился. Лишнюю сотню Митрич заработал честно. Сам ремонт отложили на выходные.

К вечеру позвонил на трубу Конрад Карлович и с энтузиазмом, граничившим по тону с благодарностью, сообщил, что все в порядке — деньги на их счет упали. Поинтересовался, в котором часу ждать. Серега заказал транспорт на восемь тридцать и поэтому сказал, что к одиннадцати будет точно, пусть к этому времени готовят грузчиков. Конрад Карлович заверил, что и грузчики, и водка будут стопроцентно к установленному часу возле известного ему бокса. На том и попрощались.

Не дозвонившись вечером Парфену, Серега заснул «без задних ног». И приснился ему Иван, загружающий пачки долларов в коробках из-под итальянской плитки в черную «Тойоту»-купе без левой фары. Серега попытался улыбнуться глупейшему занятию кента, но тот работал с таким сосредоточенным остервенением, что Рембо стало не по себе. Он дернулся и проснулся посреди ночи. «Плитка, доллары, “Тойота”, Парфен… бред», — подумал он и снова заснул.

Дело Парфена и Рембо шло своим чередом. Маятник раскачан, механизм запущен. Пока все шло гладко и ровно — без сбоев. Другие мероприятия носили характер более фрагментарный и в особом внимании не нуждались. Другими словами, у меня появилось небольшое временное окно, и я его поспешил заполнить выполнением обещания Юле насчет театра.

И вот сижу я в театре оперы и балета и тщетно пытаюсь разобраться в своих чувствах, ощущениях и желаниях. Происходящее на сцене отдаленно напоминает описание сего действия Пьером Безуховым в бессмертном произведении графа-вегетарианца Льва Толстого.

Я читал «Войну и мир» лет двенадцать назад, еще в школе, поэтому тираду этого любителя балета интерпретировал таким образом: «…из оркестровой ямы раздавались звуки, которые очень напоминали грохот камней при сходе горной лавины. На середину сцены выбежала полуголая, утратившая стыд, девица и начала сосредоточенно размахивать руками и ногами. Когда она слегка устала и склонила голову, чтобы отдышатся, и, вероятно, этим же подала условный знак, из-за кулис выбежал полуголый, то есть абсолютно бесстыдный мужчина. Он принялся кружить вокруг девушки, тоже размахивая во все стороны руками и ногами. Потом он, оставив партнершу, пробежался в один конец сцены и подпрыгнул, затем повторил то же самое с другой стороны. Замер в центре сцены, протянув трепещущую длань в сторону все так же застывшей особы, мол, давай — твоя очередь. Она не отреагировала, и тогда, после недолгого замешательства, им на выручку выбежало на сцену сразу много полуголых мужчин и женщин… и все они начали размахивать руками и ногами…»

Юлечка, в ухо которой я шептал эту вольную импровизацию, долго сдерживалась, улыбаясь, но в конце не выдержала и прыснула в кулачок. Рядом зашикали осуждающе:

— Молодые люди!

— Вы же в театре.

— Как вы можете?

— Потише, пожалуйста.