погорячился, хотел вернуться и не мог. «Эх, Нинка! Глупым сплетням поверила, всю жизнь поломала!»

— Зачем ты так, Коля! — крикнула Нина с болью в голосе. — Зачем?

Он не вернулся, ушел.

Она стояла на дороге, отвергнутая и униженная. Порывистый ветер рванул на ее голове платок, растрепал волосы. Ей стало душно, в голове все закружилось, стали падать дома, деревья. Едва успела ухватиться за столб, силясь устоять на ногах. Кто-то поддержал ее под руку!

— Что с вами, Нина Степановна? Вам помочь?

Это был Федор Гусаров.

— Ничего… пройдет. Спасибо, я сама.

Она поправила платок, медленно пошла.

 

…Поспелов весь вечер просидел дома с другом студенческих лет Валентином Разиным. Выпили коньяку, принялись играть в шахматы, говорили о серьезных делах и о разных пустяках. Поспелов нервничал, поглядывал на часы, прислушивался к шуму лифта.

Через открытую дверь было видно, как в спальне на пестром ковре ползал сынишка, гремя заводными автомобилями, паровозами, самолетами, разными кубиками и шарами.

На площадке глухо стукнула дверь лифта. Потом тихо открылась дверь прихожей. Вошла Нина.

Поспелов громко, с укором спросил:

— Где ты была? Знаешь, который час?

Нина ничего не ответила, разделась, кивком головы поздоровалась с Разиным, прошла к сынишке. Мальчик радостно бросился к матери.

— Хочешь коньячку? — предложил Поспелов, переходя на мирный тон. — Валентин принес. Армянский, три звездочки.

Она молчала, перебирая дрожащей рукой детские игрушки.

Склонившись над шахматной доской, Поспелов готовился сделать ход.

— Вот Валька зовет меня к себе на работу, — говорил он между тем. — Брось, говорит, свой заводище, пока с ума не сошел. Иди заместителем директора в наш институт. Через год защитишь, говорит, докторскую, будешь читать лекции по холодной обработке, получишь профессора.

— Точно говорю, без трепу, — подтвердил Валентин. — И ты будешь профессоршей, Ниночка. Он у тебя башковитый, далеко пойдет. А на заводе быстро износится, вмиг выжмут из него сок, и будь здоров. Такая у нашего брата жизнь: пока есть идеи, мысли, фантазия, нас держат и ценят, давят из нас соки жизни. А кончится сок — выбросят, как лимон. На смену нам придут другие. Надо понимать это и ловчить, выбирать место, где меньше жмут и где подольше можно оставаться в соку.

Нина не отвечала на болтовню, сидела на ковре, отвернувшись от мужа и его философствующего приятеля.

— Ты чем-то расстроена? — спросил муж.

Взглянув в спальню и увидев спину жены, он почувствовал какую-то напряженность и тревогу.

— Иди к столу, Нинок. Мы с Валей хотим выпить за твое здоровье.

— Я знаю новый способ заваривания кофе, — сказал Валентин. — Один ленинградский инженер научил. Хочешь, заварю?

— Озябла? — спросил Поспелов, оглядываясь на жену. Его пугало молчание Нины.

Нина вдруг уткнулась лицом в ладони, вся сжалась, плечи ее задрожали, она тихо заплакала.

Вячеслав бросился к Нине:

— Ну, перестань! Перестань же, Нина! Что с тобой?

Не в силах сдержать рыдания, отстраняя мужа, она поднялась с ковра и бросилась на диван, продолжая плакать.

Валентин осторожно отодвинул шахматную доску, поднялся, неловко потоптался, скользнул в прихожую. Надевая пальто и шапку, слышал встревоженный голос Поспелова:

— Успокойся же, Ниночка. Неудобно так, человек подумает бог знает что. К чему истерики?

Поспелов хотел обнять жену, положил руки ей на плечи. Она резко рванулась из его объятий и сквозь рыдания, не в силах сдержать истерики, закричала:

— Не прикасайся ко мне! Ненавижу тебя! Не-на-вижу!

В испуге громко заплакал мальчик.

7

Никифору Даниловичу Шкуратову исполнилось шестьдесят лет. Годы немалые, худо ли, бедно ли — прожита большая жизнь. Есть что вспомнить, есть о чем подумать и рассказать. Пускай посмотрят на жизнь старика молодые, может, извлекут полезный урок.

На семейном совете было решено в честь такого события устроить праздник. Никифор Данилович сначала запротестовал, затряс головой, замахал руками, будто отгоняя наваждение. Сердито сказал сыновьям:

— И думать не смейте. Чего шуметь по пустому случаю? Выпьем по чарке, и баста! Какой еще праздник?

— Нет, батя, — возразил старший сын Андрей. — Не положено в молчанку играть. Ты вон какую жизнь прожил, сколько дел наворотил, так уж будь любезен, прими наш поклон и уважение при всем народе. Мы тут проголосовали и постановили: от юбилейного праздника не уйдешь. И мать на другое тоже не согласна.

— Да я же не злостно возражаю, не каприз свой показываю, а страшно самому себе сознаться, что постарел. Подумать только — шестьдесят годов за плечами! В один миг жизнь прошумела, как речная вода под окном протекла. Будто еще и не жил, а уже бери шапку — и прощай. Чем тут перед людьми хвастаться?

— Не греши, старый, — остановила его жена. — Дай бог всякому такую жизнь прожить, жаловаться не надо. Не ты первый, не ты последний через этот порог переступаешь. Будем праздновать, как положено. И я с тобой рядом за столом сяду, вместе беду бедовали, вместе радость делили, вместе и чарку выпьем за здравие.

Никифор Данилович не стал дальше спорить, сдался.

В молодые годы деревенскому парню Никифору Шкуратову пришлось хлебнуть немало горя. Их было три брата: старший Остап, средний Герасим и младший Никифор. Жили в деревне на Тамбовщине, хозяйство было никудышное, сколько помнит себя Никифор, в доме никогда не хватало хлеба, ели картошку, да и то не вдоволь, а весной нередко бывало — пухли с голоду.

Отец Никифора Данила Игнатьевич был человек лихой, отчаянно воевал с кулачьем, хотел перестроить деревенскую жизнь на новый лад. Одно время так загорелся новыми идеями, что все дни и ночи пропадал в сельсовете, агитировал крестьян, пытался сколотить артель. Был горласт, нетерпелив, хотелось ему быстрее собрать бедноту, отнять лишнюю землю у богатеев и начать все по-новому, по справедливости. А дело это было непростое, как показала жизнь, и Данила вскоре сам почувствовал, что и артель поднимается туго, и дома у него все валится в тартарары. Хоть какое-никакое было убогое хозяйство, а и то совсем до разорения докатилось. А ему, Даниле, надо семью кормить, троих сыновей взрастить. А как?

И кинулся в другую крайность: ушел из сельсовета, забросил артельные дела и с головой ушел в свою землю, в своих лошадок. Сам трудился, как вол, жену и детей не жалел, всех захомутал, работал с остервенением, с отчаянной настырностью, никому не давал отдыха. Не спрашивая ни властей, ни общества, самовольно запахал клин земли, когда-то отрезанный у него также без спроса богатым мужиком Прохором Симаковым. А через неделю рано утром Данила нашел на этом поле убитого своего старшего сына Остапа. Лежал он на черной земле в белой разорванной рубахе с окровавленной