Советские летчики из страшно поредевших истребительных полков, как Еремин и Соломатин «врывавшиеся во вражеский строй», лишь «выбивали из стаи единичные неприятельские самолеты». Но все остальные уходили, чтобы вскоре вернуться с новым запасом бомб. Примерно через полчаса после начала бомбежки загорелись огромные емкости с нефтью на берегу Волги. Эти колоссальные факелы осветили город, и с этим освещением немецкие бомбардировщики продолжили «класть по жилым кварталам бомбовые ковры из осколочных и зажигательных бомб».[223]Сталинград превратился в сплошной огненный костер. Комиссар авиационного полка Дмитрий Панов, пробиравшийся к волжским переправам через горящие кварталы, вспоминал, что более ужасной картины ему не приходилось видеть за всю последующую войну. Немцы заходили со всех сторон — сначала группами, потом одиночными самолетами. В реве огня слышался какой-то стон, и казалось, будто из-под земли тоже идет гул. Истерически рыдали и кричали тысячи людей, рушились дома, рвались бомбы. Среди ревущего пламени дико выли коты и собаки. Крысы, выбравшись из своих укрытий, метались по улицам. Голуби, поднявшись тучами, хлопали крыльями, встревоженно крутились над горящим городом. Город дрожал, как будто оказался в жерле извергающегося вулкана. Спокойное, находчивое поведение мужиков-волгарей в этом чудовищном костре отпечаталось в памяти многих: «они не растерялись и действовали, как русские мужики на пожаре — энергично и смело. Вытаскивали из горящих домов людей и кое-какой скарб, пытались тушить пожары».[224]Хуже всего приходилось женщинам. Буквально обезумев, растрепанные, с живыми и убитыми детьми на руках, дико крича, они метались по городу в поисках убежища, родных и близких. Женский крик производил не менее тяжелое впечатление и вселял не меньше ужаса даже в самые сильные сердца, чем бушующий вокруг огонь. Дело шло к полуночи. Комиссар пытался пройти к Волге по нескольким улицам, но все время упирался в стену огня.

Непрерывные бомбежки, постоянные воздушные бои, в которых советские летчики, как могли, пытались защитить Сталинград, продолжились и в следующие дни. Летчик 4-го истребительного полка Владимир Лавриненков, которому посчастливилось выжить в тех страшных боях, вспоминал, как небо буквально кишело вражескими самолетами. Было понятно, что немцы намерены смести город с лица земли. «Мы знали, что рядом действуют летчики соседних полков, однако видели перед собой только вражеские машины, а внизу сплошные пожарища»,[225]— вспоминал Лавриненков, который, провоевав с июля 1941-го до самого конца войны, дважды стал Героем Советского Союза.

Глядя в небо с левого берега Волги, девушка-шофер авиационной части считала падавшие самолеты. «А над городом — на том берегу — сплошное марево пожара, розовато-черные тучи пыли, беспрерывный грохот… Над каждой из переправ, буквально над каждой, роятся самолеты. Если б не знать, что это сошлись в бою две смертельно враждующие стороны, не видеть алеющих звезд на крыльях наших истребителей, закрещенных свастикой “Юнкерсов”… Если бы не фонтаны воды от сброшенных в воду бомб, не прямые попадания то вправо, то влево от нас… Если б не это, можно подумать, что летчики ведут в воздухе какую-то захватывающе азартную игру, взмывая машины ввысь, падая коршуном, заходя друг другу в хвост, догоняя, кружась… Глаз не оторвать, а душа мрет от страха за наших!»[226]

Летчиков всегда кормили хорошо, даже в Сталинграде: в столовой был и борщ, и мясо, но им «совсем не хотелось есть… Губы, все время спекшиеся от жары…»[227]Между вылетами хотелось только выпить воды или съесть кусок арбуза: арбузов в Заволжье в это время года море. Напряжение было огромное, настроение подавленное. Ветераны полка — Соломатин, Мартынов, Еремин, командир «Батя» Баранов — в те дни чувствовали пустоту. Гибли молодые летчики, не успевшие приобрести опыт; все меньше оставалось людей, вместе с которыми они начинали воевать в 1941 году. Сил и желания разговаривать друг с другом в короткие минуты отдыха они не находили. В землянках, в степи на аэродроме под Ленинском, стояли нары, на них накрытая брезентом солома. Ложились отдохнуть, но уснуть не могли. Обменивались короткими наблюдениями: «Горит масло в двигателе, плохо тянет». — «Заметили, “мессеры” опять атакуют друг за другом по одной цепи — наверное, молодежь в строй вводят». — «Эх, искупаться бы сейчас…» — «Ложись, скоро опять пойдем», — отвечал товарищ. Когда возвращалась из вылета очередная смена летчиков, Соломатин и его товарищи без слов поднимались, снимали с гвоздей планшеты и шлемофоны и шли в очередной вылет, может быть последний.

Сидя рядом с Сашей Мартыновым, Борис Еремин молчал. Ему казалось, что у Мартынова такие же, невеселые, мысли. Может, так оно и было, но Саша, повернув к Еремину голову, вдруг спросил сочувственно: «Ну как, Борис Николаевич, не замерз?»

«Неистребимо жизнелюбивый парень», — подумал Еремин. Четыре или пять боевых вылетов каждый день, такие бои, а он шутит! Только такие люди, как он, были здесь на своем месте, — люди, создававшие в полку атмосферу уверенности.

Из тех дней Борису Еремину запомнился эпизод, сильно травмировавший его даже на фоне остальных, не менее драматичных событий. Получив уведомление о гибели своего сына, молодого летчика, отец как-то отыскал полк Баранова и появился там. Поговорить с ним, рассказать все, что можно, о коротком пребывании его сына в полку Баранов поручил Еремину. Но что рассказать о пареньке, который «прожил в полку всего несколько дней в нетерпеливом ожидании боя и погиб на первом или втором боевом вылете»?[228]

Еремин собрал молодых летчиков, у которых было много общего с погибшим юношей, и все вместе они долго разговаривали с отцом погибшего. Еремину показалось, что этот человек уже начинает «постигать те реальные условия войны… на Сталинградском фронте, о которых человеку несведущему рассказать просто невозможно». Но неожиданно отец спросил: «Где находится могила сына? Отведите меня на могилу, я хочу побыть с ним». Еремин молчал, в горле у него стоял комок. Этот человек так ничего и не понял. Что можно ему ответить? Какая там могила, под Сталинградом? Подбитые в бою или сбитые товарищи Еремина падали в Волгу или на дымящиеся развалины города… Еремин попытался перевести разговор, стал рассказывать о товарищах, погибших в сорок первом. И вдруг отец сбитого летчика понял, что могилы нет. «Уронив голову и обхватив ее руками», он плакал.[229]