Почему должен быть один-единственный ключ к поведению барона Ниссена по отношению к Моцарту? Почему эта страсть, которую он испытывает к первому мужу своей жены, должна быть окрашена в какие-нибудь цвета: почитание гения, гомосексуальные тенденции, финансовый интерес, любовный треугольник, эксплуатация женственности?

А если это было все вместе?

Литература заставляет нас настороженно относиться к слишком простым решениям. В этом она действует совершенно иначе, чем идеология, которая старается искать элементарное во множественности.

Идеологи, жадные до того, чтобы свести многообразие внешних проявлений к очевидному принципу, перестают задумываться о собственном скрытом предрассудке: правда-де должна быть простой.

Но почему?

Почему правде не быть сложной? Сотканной из множества причин?

Куда заведет ее наваждение элементарного?

Идеал просвещенной простоты поначалу освещает путь, а потом ослепляет.

Романисты, эти апостолы сложности, показывают связи, не ограничивая поле своего исследования, не ставя ему никакой цели, идеологи же начинают рыться в этом разнообразии для того, чтобы найти основание.

Идеологи выхолащивают жизнь, романисты наполняют светом.

Из моралистов никогда не получается хороших романистов. Когда они решаются ими стать, они вводят в воспроизведение реальности холодность, свет из операционной, они расчленяют живое, что пахнет лабораторными исследованиями.

Вместо того чтобы привести нас к родильному дому, они запирают нас в морге.

Это может быть интересным, но никогда — соблазнительным.

Если только не начать ценить поэта в патологоанатоме.

* * *

Путешествие в Исландию с мамой. Корабль режет волны и уносит нас к вечному дню.

В бесконечности вод и небес мы думаем о папе, ушедшем от нас две недели назад.

Мы говорим о нем спокойно, с нежностью и радостью, так, будто он нас по-прежнему слышит.

Мы решили ехать в этот круиз задолго до папиной агонии, но после долгих лет страданий его смерть была настолько предсказуема, логична, что мы знали: наше путешествие придется на траурный период.

Папа знал, что умирает, хотел этого конца, говорил мне о нем, желал препоручить мать моим заботам после своего ухода. Мы счастливы, что смогли исполнить его волю.

В этом путешествии есть что-то светлое, умиротворяющее, ясное; может быть, это свет свершившейся судьбы?

Действие новеллы, которая крутится у меня в голове, новеллы о пересаженном сердце, будет происходить в Исландии.

Мне нравится эта страна, куда я отправляюсь уже в третий раз. Будь то зимой или летом — а мне кажется, что там только два времени года, — меня всегда поражает эта суровая вулканическая корка, всплывшая посреди вод. Постоянное присутствие природы связано не только с флорой или фауной, это еще и почва, в которой из-за лавы, способной выпотрошить скалы и ледники, живут опасные, преступные силы. Силы эти дремлют, вибрируют, кипят, почва растрескивается, взрывается. Если хочешь ощутить, как живет земля, именно земля, а не растения и животные, нужно ехать в Исландию.

В этом краю базальтов и пепла люди удивительно нежны и вместе с тем суровы — такая вот удивительная смесь. Поскольку природа давит на них, они смиренны и отзывчивы. И не здесь ли в IX веке собрался первый парламент в истории?

«Сердце под пеплом» рассказывает историю женщины, которая больше любит племянника, чем сына, и отдает свое материнское тепло ребенку сестры, а не собственному. Когда сын неожиданно умирает, она это осознает, и, чтобы искупить свою вину — или бежать от нее, — она возненавидит племянника. Обожание сменяется столь же пылкой ненавистью.

Импульсивная героиня, привыкшая выражать себя больше в живописи, чем словесно, не может осмыслить своих эмоций и оказывается неспособной к самоанализу. Ей лучше было бы не облекать движения своей души во фразы, потому что стоит ей начать это делать, как она ошибается. Так, она презрительно говорит о муже, в объятия которого бросается не раздумывая, свою обожаемую сестру считает тираном, а ее новая подруга Вильма кажется ей ангелом, в то время как та — настоящий демон; что же до своего сына, то он превратился для нее в перечень недостатков…

Есть люди, которым не хватает слов для выражения себя, Альба же пользуется ими для того, чтобы предать себя.

На сей раз, начав разворачиваться с точки зрения Альбы, моя история отказывается от психологического анализа. Нужны лишь факты. Описание действия фильма. Иногда у меня возникает ощущение, что я пишу новеллу с помощью камеры, а не пера.

Вильма — Альбин двойник. У двух этих матерей общее горе; как и множество современников, они не выносят моральных мук.

Наше непонятное время отказывается страдать. После столетий христианства, символом которых был агонизирующий человек, прибитый гвоздями к перекладине, наш материалистический мир старается устранить страдание. Когда начинаешь грустить, в твое распоряжение поступают медикаменты, ты принимаешь наркотики или отправляешься к терапевту.

Вильма и Альба действуют так, чтобы искоренить скорбь.

Это стремление перестать чувствовать превращает их в чудовищ. Одной хочется похитить Йонаса, другой — уничтожить его. Они похищают ребенка или убивают его, и все потому, что не могут взглянуть своему горю в лицо.

Действовать… Я часто думал, что сильные, предприимчивые, динамичные люди, которые кончают с собой лет в сорок-пятьдесят, — это люди, привыкшие вмешиваться в собственную жизнь, они выражают свое страдание через действие — повеситься или пустить пулю в голову.

Самоубийство скорее из-за желания что-то сделать, чем из-за истощения желания.

Самоубийство по недоразумению.

Самоубийство из-за неумения взглянуть своему горю в лицо.

Любая мудрость начинается с того, что страдание принимается.

«Сердце под пеплом» задает мне вопрос: что же такое индивидуум?

Часть индивидуума — это все еще он? Мое сердце, почки, печень — это я?

Трансплантация рассматривает органы как практически взаимозаменяемые детали биологической механики, она проводит к мысли, что человек, как только из-за церебральной смерти он перестает испытывать какие бы то ни было чувства, оказывается просто складом этих деталей.

«Я» таким образом оказывается живой и синхронизированной целостностью тела. А затем от него остаются лишь разрозненные элементы, которые раньше образовывали целое.

Вильма, одна из моих героинь, отказывается принимать это. Она утверждает, что сердце ее дочери — это и есть ее дочь.

Альба же, наоборот, считает, что Тора уничтожили, изъяв у него сердце.

На самом деле и та и другая отвергают смерть. Вильма ее отрицает. Альба же предпочитает думать, что ее можно было избежать.