— Возможно… Но нет. Я не смею предложить это…

— Падре?

Арийе подался вперед, глаза его оживились. Он снова пошарил рукой, взял мех и наполнил бокал священнику.

— Я могу убрать оскорбительные страницы. — Он поводил пальцем по пергаменту — взад и вперед. — Четыре страницы. Не так много — останется основное. Бегство из Египта — главное содержание книги…

— Четыре страницы.

Арийе представил, как нож проходится по пергаменту, и ощутил резкую боль в груди, словно в него вонзили острое лезвие.

— Вот такая идея, — сказал Висторини. — Поскольку ты эту книгу выиграл, что скажешь, если мы и сейчас разыграем ее судьбу? Выиграешь ты, я ее отредактирую и спасу книгу, выиграю я, и она пойдет в костер.

— Что за игра? — прошептал Арийе.

— Что за игра? — Висторини прислонился к спинке стула, прихлебывая вино. Задумался. — Нет, это будут не шахматы. Чувствую, что ты меня обыграешь, как обыграл того купца. Где, как ты говоришь, это было?

Арийе так расстроился, что не мог припомнить своей лжи. Он притворно кашлянул, чтобы скрыть смущение.

— Апулия, — выдавил он наконец.

— Да. Апулия. Именно так ты и сказал. Так вот, я не хочу повторять судьбу того несчастного. Карт у меня нет, костей — тоже, — он продолжил, лениво переворачивая страницы: — Все, я решил. Давай сделаем так: я напишу слова, которые обычно пишет цензор, разрешая какую-то книгу: «Revisto per mi», каждое слово на отдельном листе. А ты вслепую будешь их тащить. Если порядок слов будет правильным, я напишу это слово на книге. Если же порядок будет нарушен, не закончу фразу, и ты проиграешь.

— Но это значит, что у меня шансы один к трем. Надежда, отец, слишком слаба.

— Слаба? Да, возможно, и так. Сделаем так: если первый твой выбор окажется правильным, сможешь убрать эту бумажку. Тогда твои шансы увеличатся. Думаю, так будет справедливо.

Арийе видел, как священник написал на кусочках пергамента заветные слова и опустил их один за другим в пустую коробку, стоявшую на столе. Сердце у него подпрыгнуло, когда он заметил то, чего священник, будучи слегка нетрезв, не учел. Один из листков пергамента, которые он взял, был более низкого качества — чуть потолще. Это был листок, на котором Висторини написал второе слово — «per». Арийе возблагодарил Бога: его шансы значительно повысились. Пальцы быстро определили более толстый листок и отложили его в сторону. Теперь у него были равные шансы. Верный и неверный. Светлый или темный. Благословение или проклятие. Надо выбрать жизнь. Он взял листок, вынул и подал священнику.

Выражение лица Висторини не изменилось. Он положил пергамент на стол лицом вниз. Взял Аггаду, открыл на последней странице текста, окунул перо в чернила и красивым почерком написал слово «revisto».

Арийе старался не показать своей радости. Книга спасена. Теперь ему оставалось взять толстый листок, и ужасная игра будет закончена. Он снова опустил руку в ящик, безмолвно благодаря Бога.

Подал толстый листок Висторини. На этот раз лицо священника не осталось безучастным. Углы рта опустились. Он сердито подвинул к себе Аггаду и написал следующие два слова: «Per mi».

Раздраженно посмотрел на сиявшего Арийе.

— Это еще ничего не значит, пока я не подпишу и не поставлю подпись.

— Но вы… но мы… Отец, вы дали мне слово.

— Как ты посмел!

Висторини поднялся и ударил кулаком по тяжелому дубовому столу. В бокале заплескалось вино. Хмель в нем дошел до той печальной стадии, когда гнев берет верх над эйфорией.

— Как ты смеешь говорить о моем слове. Ты пришел ко мне с выдумкой, будто выиграл эту книгу, и еще смеешь говорить о моем слове! Ты посмел вообразить, будто мы друзья. Пусть бы корабль, что привез твоих предков из Испании, никогда не добрался до берега! Венеция предоставила вам безопасность, а вы не исполняете тех немногих правил, которые она установила. Вопреки запрету вы создаете типографии, хулите нашего Спасителя. Тебе, Иуда, Бог дал ум и образование, а сердце твое ожесточено и не хочет правды, ты отворачиваешь лицо от высшей истины. Убирайся отсюда! И скажи настоящему владельцу книги, что раввин проиграл ее в азартной игре.

Этим ты избавишь его от мыслей, что все это золото сгорит в огне. Вы, евреи, любите золото. Я это знаю.

— Доменико, прошу вас… я сделаю все, что вы попросите… пожалуйста… — Раввин задыхался.

— Пошел вон! Немедленно! А не то обвиню тебя в распространении ереси. Может, хочешь отбывать срок на галере с оковами на ногах? Или предпочитаешь камеру в тюрьме? Прочь!

Иуда упал на колени и стал целовать сутану священника.

— Сделайте со мной все, что хотите, — закричал он. — Только спасите книгу!

Священник молча пнул его ногой, и раввин растянулся на полу. Он с трудом поднялся и, спотыкаясь, вышел из комнаты, миновал коридор и вышел в переулок. Он рыдал, задыхался и рвал на себе бороду, как человек, оплакивающий близкого родственника. Все вокруг поворачивались и смотрели на сумасшедшего еврея. Он чувствовал на себе их взгляды, ощущал их ненависть. Бросился бежать. Кровь сгустилась и прилила к сердцу. Ему показалось, что гигантские кулаки ударили его в грудь.

Когда пришел мальчик со свечами, Висторини только что налил себе в бокал остатки вина. Он совсем захмелел, и в сумерках ему показалось, что это Арийе вернулся просить о книге. Но потом он понял свою ошибку и знаком показал служке поставить на стол зажженные свечи.

Мальчик вышел, и он положил Аггаду поближе к свету. Услышал вдруг голос, звучавший в голове. Обычно он не позволял себе его слышать. Однако иногда он звучал по ночам, во сне и тогда, когда он слишком напивался…

Голос, темная комната, чувство стыда, страх. Мадонна в нише справа от двери. Рука ребенка и рука матери, направляющая крошечные пальчики, касающиеся полированного дерева ее стопы.

— Ты должен делать это, всегда.

Доносились голоса… Арабский, ладино, берберский? Он уже не знал, какой это язык, а может тот другой язык, на котором он не должен говорить…

— Dayenu![24]— крикнул он.

Потянул себя за грязные волосы, словно хотел вытащить из головы воспоминания, отбросить их подальше. Он знал теперь, а возможно, знал всегда правду о прошлом, о котором он не должен думать и даже не должен видеть во сне. А перед глазами — раздавленная нога Мадонны, маленький свиток упавшего пергамента. Он кричал тогда от ужаса, вырывался из чьих-то грубых рук, но все равно видел сквозь слезы. Видел еврейский текст. Спрятанную мезузу. Сквозь слезы видел слова: «Люби Господа всем своим сердцем…» Видел еврейские буквы смятые в грязи сапогом человека, пришедшего арестовать его родителей и осудить их на смерть как тайных иудеев.

Была и Аггада, он в этом уверен. Спрятана в секретной каморке, куда они уходили говорить на запрещенном языке. Ее лицо, такое усталое и покрытое морщинками, в отблесках свечей. И добрые глаза, когда она смотрела на него, улыбаясь. Ее голос, когда она пела подле свечей. Такой тихий, почти шепот.