— Так а… А что с Радугой-то в итоге? Как ты оттуда ушёл? И когда? Не видел случайно, как паренёк туда приходил: Аркадием зовут?

— А-ай! Чё ты заладил? «Радуга, Радуга»… Тебе не по…

Я совсем его не узнавал. Он никак не шёл на контакт, а при любом упоминании Радуги либо менял тему, либо отмахивался и молча отвлекался на что-нибудь.

Весь день мы так и провели: Лёха напивался, а я — помаленьку трезвел и пытался сообразить, что мне делать дальше. Счёт времени в этом тёмном, смердящем кислым пивом помещении я потерял, но, судя по свету солнца, пробивавшемуся сквозь плотную ткань полотенец, на дворе всё ещё был день. Если продолжать двигаться в сторону центра сегодня, то выходить нужно уже сейчас, чтобы к закату оказаться хотя бы где-нибудь поблизости. Но с каждой минутой, проведённой внутри, в безопасности, страх выйти наружу рос и набирал новую силу. Я сидел и ждал, теряя время, попутно слушая болтовню Лёхи, который, чем пьянее становился, тем больше трепался обо всякой ерунде, таким образом будто бы стараясь ещё больше отрешиться от всего происходящего.

— …а завод у них как появился, знаешь? Там какой-то реальный немец приехал и его построил, и пиво стал варить. Вообще там два немца было вроде: одного точно Гросс звали, а второго то ли Старк — как Тони Старк — то ли Штерн. То ли Штарк. Да, точно! Штарк! Вот этого Штарка в итоге подвинули потом как-то, а Гросс своим именем пивас назвал и стал им банчить. Потом завод детям передал, они — своим детям. В итоге чуть ли не самая богатая семья вообще в городе до сих пор. Даже мэр наш, по-моему, каким-то боком к ним относится: то ли потомок, то ли кто. Такая история. Ты слушаешь?

— Да, да… — ответил я, думая о том, хватит ли мне духа уйти отсюда хотя бы завтра. Ведь если нет — я точно останусь здесь навсегда и, присосавшись к крану, как Лёха, стану доживать тут остаток дней в похмельном бреду.

Будто бы каким-то образом почувствовав моё настроение, Лёха тяжело вздохнул, в очередной раз крепко приложился к бутылке, а затем вдруг сказал, помрачнев:

— Они там жесть, чё натворили: урки эти, или кто они там. Кто сбежать успел в начале в самом, пока неразбериха была — тем повезло. А потом… Не знаю, чё они злющие такие были. Просто зашли в кинотеатр и давай всех месить. За меня Тоха впрягся, а остальных… Лучше б не видеть было этого. Главное Тоха не понятно, как смог вот так, просто, взять и… Мужиков порезали почти всех, кто удрать не смог. Бабы — кто-то под руку попал, а кого-то… Ну, ты понял. Это ещё повезло считай. Малые даже некоторые под раздачу попали. Мелкие совсем! Не специально, видимо: просто в замес угодили, и… И всё. А знаешь, из-за чего всё? Из-за того, что этот лысый выперся с братвой своей и захотел в мента поиграть. Повоевать захотел за своё, понимаешь? И сына своего ещё притащил. А тот пулю из батиного же ствола и схлопотал. И лысого этого тоже грохнули. Чуваки его эти, кто не убежал, смогли даже нескольким восходовцам голову пробить. Вот они и озверели.

— Я там был, — только и ответил я.

— А-а… — многозначительно протянул Лёха и, посмотрев несколько долгих секунд в незримую точку в темноте, вспомнил что-то и, усмехнувшись, поспешил поведать это мне, — Х-ха! А знаешь, чё потом? Потом этот тип пришёл, который вроде твой знакомый какой-то. С баблом! И начал задвигать, мол, отпустите мою девку, если она тут. Н-да… Как они над ним издевались — этого я уже не видел. И хорошо. Но одно точно: бабки они взяли, а пацана в моём магазе же в подсобке заперли. И до сих пор поди там он сидит. Уроды, ё-моё.

Вспомнив про Аркадия, я опечалился. В глубине души я, всё же, надеялся, что для него всё закончилось хорошо.

— И что там сейчас происходит? — спросил я, решив, что теперь Лёха разговорился настолько, что уж точно расскажет всё, о чём его ни спроси.

— Да ничё. Бухают они, а кто не бухает — тот в дозоре стоит. Через сутки меняются. Я там особо не общался ни с кем — только с Тохой, и то так, по мелочи: не мог я его больше нормально воспринимать, он же с ними был, причём вообще по ходу с начала самого. Да и провёл-то я там где-то дня три-четыре только после того, как эти черти вошли.

— А как ушёл?

— Встал и ушёл, — пожал плечами Лёха, — Как смог, вышел через чёрный ход ночью, и поминай как звали. Шёл наугад, наобум, не знал, куда приду. Так тут и очутился: смотрю, пивнуха стоит. Подумал, хорошее место. И открыто как раз было. Пока свет был — хорошо, холодильники работали. Потом тёпленькое пришлось пить. Ну и хрен с ним.

И Лёха снова прильнул к бутылке, осушил её и отбросил в сторону. Затем продолжил:

— Этот, конечно, в подсобке, мне душу вымотал сначала…

— Ты про кого?

— А, я не показывал? Ну, гляди.

Лёха отворил дверь подсобного помещения, располагавшегося прямо за барной стойкой, и я в ужасе отпрянул, врезавшись спиной в холодильник позади меня. Там, на полу, привязанный чем-то к батарее сидел синий, взъерошенный человек с диким взглядом, тянувший свободную руку к Лёхе, словно бы стремясь нащупать его в темноте. Человек был мёртв и жил свою вторую жизнь в новом обличии. Он казался совсем юным: на вид ему было не больше лет, чем мне. На предплечье руки, примотанной к батарее, было много запёкшейся крови, которая в полумраке была неотличима от обычной грязи. Но почему-то я был уверен, что на руке у него отнюдь не грязь.

— Не ссы, он не кусается. Вернее, кусается, но только если ты сам захочешь. Только если сам захочешь…

Лёха опять уставился в темноту и погрузился в свои мысли.

— Кто это? — спросил я, чуть отойдя от испуга.

— Смеляков Павел Юрьевич собственной персоной, прошу любить и жаловать. Восемнадцать лет, родился здесь, прописан по улице Северной, дом двенадцать, квартира тридцать два. У меня его паспорт: достал у него из кармана вместе с бумажником и ключами от квартиры. Ему-то всё это уже без надобности. А нашёл я его уже таким, здесь же, так же привязанным к батарее. Видать, цапнули его,