Соседи-англосаксы считали их жалкими примитивными существами. Один британский офицер говорил в 1830-х гг. о канадских французах, как о самых жалких людях: «Они маленького роста, с бледным, землистым цветом лица, какие-то сморщенные. У них высокие скулы, они курят табак. Такой вид я объясняю существованием печек, которые топят на полную мощность и в жару, и в холода. Это действительно ужасно! Они лопочут на местном наречии, которое скверно уже само по себе. Голоса звучат резко и гнусаво, ничего худшего и вообразить себе невозможно»[490].

Но, как писал лорд Дарем, не стоило думать, будто французские канадцы «пользовались репрезентативными учреждениями на протяжении полувека и не приобрели никаких черт свободных людей»[491].

Недовольство франко-канадцев, усиленное расовой ненавистью и трудностями жизни в сельской местности, в действительности стало продуктом разочарования нации. Эта болезнь и в самом деле заразила всю Британскую Северную Америку, где все провинции в большей или меньшей степени проявляли беспокойство, упрямство и нетерпение при назначенном короной губернатором.

Ирландский лидер либерального крыла Даниел О'Коннел назвал эту страну «миниатюрной Ирландией»[492], отождествляя себя с лидером организации «Канадская Нация» Луи-Жозефом Папино[493]. Эти юристы из среднего класса вдохновляли своих последователей райским видением национальной независимости, выраженным в зажигательных фразах. Если О'Коннел намеревался достичь самоуправления и автономии под британской короной без кровопролития, то Папино в большей мере склонялся к американской революционной традиции. Он стремился к демократическим институтам, осуждая Законодательный совет (выбранный, а не избранный, это некий колониальный эквивалент Палаты лордов) и именуя его «смердящим трупом»[494].

Папино разжигал французские республиканские настроения, продемонстрированные в приходе Контрекер, когда верующие вышли из церкви в виде протеста против приказа епископа Монреальского отпраздновать коронацию королевы Виктории. Лидер этой акции, торговец и политический радикал, провозгласил: «Больно петь «Те Деум» в честь королевы — проклятой шлюхи с раздвинутыми ногами»[495].

Если паства вела себя воинственно, то патриоты следовали за Папино так покорно, что были известны под прозванием «баранов»[496].

Папино возглавлял кампанию франко-канадцев за самоопределение. Он шел от все более яростных и ожесточенных политических споров в Собрании к экономическому бойкоту (в стиле янки) британских товаров в сельской местности. Его приверженцы выступали против правительства, как называя себя «сынами свободы». Патриоты использовали знамена с американскими символами — звездами и орлами, а также с канадскими кленовыми листьями и сосновыми шишками. Был и французский триколор, и красные флаги со словом «Libert» («Свобода»).

Методы принуждения, например, увольнение губернатором должностных лиц и несанкционированный захват доходов, вызвали протесты и требования объявления независимости. Последовали сильные беспорядки, которые закончились вооруженным восстанием. Его вскоре подавили, хотя самому Папино удалось бежать в США, переодевшись крестьянином. История навесила на него клеймо «хвастуна в собрании и труса в поле»[497].

Ссыльные франко-канадцы продолжали борьбу, вызывая еще больше конфликтов и усиление репрессий к северу от границы. Там «кровожадные» британские войска, как признал один из их офицеров в 1838 г., «сурово наказывали восставших, сжигая и грабя деревни»[498].

Словно для демонстрации необходимости примирения по всей Британской Северной Америке, французские патриоты взялись за винтовки как раз в тот самый момент, когда в ультралояльной Верхней Канаде произошла миниатюрная революция. Она тоже была вызвана желанием большей демократии, поскольку губернатор не только эффективно правил от имени монарха, но и царствовал за счет выборного Собрания. Поэтому, как заметил писатель Голдвин Смит, канадские правительственные институты, теоретически смоделированные по типу британских, были «подобны китайской имитации парохода, которые точно повторяли оригинал во всем, кроме пара»[499].

Большинство канадцев хотели реформ. Но экстремисты искали, словно Грааль, самоуправление, «свободу от вредного и губительного доминирования метрополии». Эта фраза, которую в Лондоне произнес радикальный член Парламента Джозеф Юм, привела в негодование лоялистов объединенной империи, будучи опубликованной в Торонто. Но чтобы поднять толпу, она использовалась популистским лидером провинции Уильямом Лайоном Макензи, который говорил: «Наши беды и беды старых тринадцати колоний по существу одни и те же»[500]. Он стремился стать «канадским О'Коннелом».

Этот умный и проницательный идеалист, который из журналиста превратился в политика, стал мэром Торонто. Уже в этой роли Макензи придумал герб и девиз города («Предприимчивость, ум и целостность»). Он был и скандалистом, который с дикими глазами бросался в бой. Рост его едва ли дотягивал до пяти футов и выглядел он «очень похожим на бабуина».

Макензи казался слишком неустойчивым, странноватым, его поведение отличалось сумасбродством. К тому же, он был слишком фанатичным, чтобы вызывать доверие и внушать уверенность. Говорили, что «ему можно доверить жизнь, но не тайну»[501]. По словам губернатора Верхней Канады, Макензи «лгал каждой клеткой своего тела»[502].

То, что такой подстрекатель и смутьян смог собрать на Юнг-стрит в Торонто сотни бунтовщиков, вооруженных охотничьими ружьями, пиками и дубинами, говорило о размерах недовольства в провинции. Полиция смогла разогнать их чуть ли не одним выстрелом картечью. Это показало, что сила Макензи представляла собой лишь чуть больше, чем просто толпу. Сам он быстро понесся к границе.