Вот вы и обдумайте.., на досуге, только не очень на меня обижайтесь. А то скажете: маразм, мол, у старой, чудится ей.

— Что вы, Александра Порфирьевна, да и какая вы старая? Вы просто очаровательны, — Мещерский изловчился и чмокнул ее сухонькую сморщенную руку, пахнущую табаком и свежим укропом. — А вы вообще давно знаете Марину Ивановну?

— Давненько. Я ведь четверть века в Художественном театре проработала в литературной части. Да, да, еще тот МХАТ помню, великих стариков — Тарасову, Грибова, Яншина, Андровскую. А какой бесподобный был Павел"

Владимирович Массальский! Я, грешным делом, все вздыхала о нем украдкой — такой был роскошный. Ну а как на пенсию вышла, в Большой перешла, сначала в гардеробе, а потом, знаете ли, певцы, музыканты — они же как дети малые. И быт для них — это ужас что такое. Ну, сначала у одного поработала по дому, потом у другого. Затем Стасик Новлянский с женой стал расходиться, попросил за детьми его приглядывать, за домом — Петечка с Лисенком на моих ведь руках выросли. Ну а потом он с Мариной познакомился. Я у них и осталась, с тех самых пор вот и живу.

— Но они же потом развелись.

— Ну так что ж? А дети-то? Детей Марина не бросала.

Хоть и не ее, а заботилась, ей его первая жена даже благодарна была. Она — так, вертихвостка, все романы крутила с военными чинами, а потом вообще умерла — диабет ее съел. А Новлянский — что ж, музыкант; дирижер он был, конечно, знаменитый, а пьяница горчайший. Марина, считай, детей его сама в люди вывела.

— А вы и за границей вместе с ней жили?

— Конечно. — Старуха достала из холодильника пластиковый контейнер с овощами и сгрузила их в мойку мыть. — По всему миру она нас с Майкой повозила. А Генрих, муж ее, не препятствовал, видел, что мы ей вроде родных. Меня всегда звал фрау Сона, «Саня» выговорить не мог. Но уважительный был, обходительный, вежливый!

Мы с ним по-немецки объяснялись, пришлось на старости лет вспоминать. Ну, я ему все про войну, про Берлин, про помощника коменданта моего, а он… Сочувствовал, очень даже сочувствовал. Он сам воевать не воевал, потому как швейцарец. Но фашистов терпеть не мог. Говорил, у него дед — французский еврей.

— А вот Агахан Файруз, он тоже тогда с вами жил?

— Агахаша-то? Нет. Этот уже после смерти Генриха у Марины работать стал. Она сюда приезжала несколько раз, ну в Союз. Дима тут в Москве постановку продюсировал, ну а Марина и заинтересовалась — она живо на все новое откликается. Правда, с ними обоими она еще при жизни Генриха познакомилась — он, милый мой, тогда, правда, уже в клинике лежал с искусственной почкой. Одно слово — труп трупом. Его по примеру Тито ведь лечили, все сохраняли-гальванизировали страдальца. А потом Господь прибрал — царствие ему небесное.

— А где все-таки она с Файрузом встретилась? Странно, он — иранец, а по-русски говорит, как мы с вами, даже лучше.

— Так он с семьдесят седьмого здесь живет, Сереженька! Я особо-то не интересовалась, это вы у самой Марины лучше спросите, но слыхала: Агахаша в родстве с каким-то деятелем ихней иранской компартии. Вроде дядя его.

И учиться по такому случаю был прислан к нам из Тегерана. Окончил в Москве философский факультет МГУ, марксизмом больно, голубь, увлекался. Ну а родич его сюда часто наезжал на съезды как почетный гость и просто так наши деятели из ЦК его приглашали. На приеме где-то Агахашу — он еще студентом тогда был — Марине и представили. Потом все завертелось у них там: в Иране революция грянула, ислам стал свои порядки наводить. Что с родственниками его стало — не знаю, а Агахаша быстренько статус беженца получил: возвращаться в Тегеран боялся.

Работал тут у нас. Где — тоже не знаю, а врать не буду, но, видно, где-то в хорошем месте: за границу ездил и все такое. А как у нас своя революция настала, — Александра Порфирьевна презрительно хмыкнула, — видно, та контора, где его держали, лопнула. Ну и разговор о депортации зашел. Так он сразу к Марине — увидел ее по телевизору, она как раз снова тогда в Москву приехала. Пришел в «Президент-отель» и в ножки ей. Ну, она и замолвила словечко — Агахаша гражданство наше получил.

А они, ну восточные эти, если им что сделал доброе, они ведь в лепешку расшибутся, верней собаки станут. Ну, Марина посмотрела-посмотрела: парень образованный, на четырех языках свободно объясняется, преданный, честный — ну и взяла его к себе. Я, правда, не знаю, а врать не буду, но сначала-то у них какой-то конфликт вышел: он-то сильно против был, но она все-таки настояла.

— Кто против? — Мещерский чувствовал, что запутался окончательно. — Файруз? А почему? Он же сам хотел…

— Да не Файруз! Дима. Димка был против. Ну ревновал, не хотел, чтобы… — старуха вдруг умолкла и озадаченно воззрилась на собеседника, сообразив, что невольно выболтала то, что вроде и не собиралась. — Сколько там у нас времени-то? Часа нет? А то овощи пора засыпать, бульон-то вскипел…

— Сейчас всего лишь без четверти двенадцать. — Мещерский склонил голову набок и заключил осторожненько:

— А с Корсаковым у Марины Ивановны брак, значит, не был зарегистрирован? Я правильно понял, Александра Порфирьевна?

— Ну да, да! Поймали старуху за язык. Не расписывались они.

— И долго же они.., хм.., были вместе?

— Ну, пока Генрих лежал.., и потом… Года два, наверное.

— А потом что?

— Ну а потом ничего.

— И Корсаков тоже жил за границей? Вместе с вами?

— Не постоянно. Марина ему приглашения оформляла. А когда они с джазом-громыхалкой своей гастролировали, тогда он у нас обычно оставался — на месяц, на два, ну по гостевой. Но и ее ведь понять можно! Вот что я вам, деточка, скажу: шесть лет за стариком — это каково, а?

И ни с кем ведь, ни с кем! Уж я-то знаю. А потом.., мужа вообще паралич разбил. А годы-то идут. Жизнь-то, ау, лови ее за хвост. А тут — бревно бревном лежит. Ну а Димка — теленок ласковый, умеет к женщине подъехать.

Ну и… Сколько, вы говорите, времени, Сереженька? Я все-таки, пожалуй, бульоном займусь. — Она метнулась к плите и загремела кастрюльками.

Мещерский понял: надо уступить и не переть как танк на ворота, которые и так уже начинают поддаваться, надо всего лишь иметь терпение. Помолчав секунду, он сказал:

— Я сегодня утром фотографии разглядывал. Сколько их там! Но знаете, что меня поразило? Почему там нет ни одной, где Марина Ивановна в роли Кармен? Такая опера знаменитая и для меццо-сопрано выигрышная.

— Она «Кармен» никогда не пела, — Александра Порфирьевна поджала губы, словно высчитывая про себя: что-то ты больно быстро насытил свое любопытство. Неужели одна только опера тебя интересует?

— Ей музыка Бизе не нравится?

— О нет. Просто «Кармен» у всех на слуху. И потом, Образцова ее пела, Архипова — куда уж лучше? А Марина подражать не любит. Вот и не поет, хотя ей столько раз предлагали. И кто! Сам Клаудио Аббадо даже. И Дзеферелли к нам в Венецию приезжал, хотел фильм-оперу с Мариной и Пласидо Доминго снимать. Нет, совсем отказала. А потому что суеверная очень.