эта цель, хотя бы потому, что социальность, как таковая, имеет свои жесткие, непреложные, не поддающиеся никакому волевому нажиму законы. Совершенствуясь, она тяготеет к тотальному охвату всех сфер жизни, к превращению человека в орудие цели, цель же становится чем-то совершенно абстрактным, лишенным того внутреннего содержания, которое мы в нее вкладываем. Социальность есть спонтанно развивающаяся структура человеческих отношений, которая вовсе не гарантирует нам рая. Эта распространенная ошибка, — убеждение, что мы непременно идем к счастью, — основана на понимании человека и человечности как продуктов социального процесса. Очевидно, это заблуждение. Ведь гуманизм, как понятие, возник в атмосфере полного нравственного младенчества, ничем не подготовленный, и не было в социальных отношениях того времени ничего, что могло бы дать толчок его зарождению. Недаром феномен Христа был воспринят как божественное откровение. Христианство, очищенное от фантастики, — это и есть первый след, первый шаг феномена  ч е л о в е ч н о с т и, воплощенного мифологическим сознанием в разнообразии религий и уже в наше время сумевшего найти опору в лице повзрослевшей науки.

Безусловно, социальность помогла продвинуть и закрепить человечность в массовом сознании, поначалу хотя бы на уровне догмы, но это — норовистый конь. Уже в нашем веке мы стали свидетелями того, как социальность из ручного домашнего зверя вдруг превращалась в хищника. Чем больше ее мощь, тем труднее она поддается контролю, и мы все больше становимся ее рабами, забывая о том главном, что несем в себе…»

Скоров бросил ручку на клетчатый тетрадный лист, где недописанная строка застыла в стремительном наклоне торопливо бегущих букв. Было тихо во всем доме, лишь изредка доносился шум спускаемой воды, хлопанье форточки или шаркающие старческие шаги над головой, — этажом выше старик-жилец мучился бессонницей и ночами расхаживал по квартире.

Алешку он уложил рано, накормив и почитав перед сном сказку. Мальчишка все еще хворал, капризничал, но в конце концов уснул. И теперь Скоров сидел за письменным столом у окна, под настольной, на складной штанге лампой с большим металлическим отражателем. Тут же, на столе, парила литровая эмалированная кружка с только что заваренным чаем, вдоль всей стены громоздились самодельные, из плохо оструганных досок, книжные полки, прогнувшиеся от тяжести и кое-где подпертые чурбачками. Слева чернело окно, сквозь щели дуло, и слышно было, как шумят внизу деревья.

Он любил эти одинокие ночные часы, их настороженную тишину, в которой особым смыслом наполнялся каждый звук и сознание обретало обостренную ясность, рождая неожиданные, непредсказуемые мысли, поражавшие вдруг озарением или догадкой, возникающей как бы из ничего, без всякой логики, на пустом месте. В том, что он делал, не было никакого смысла, и он ничуть не заблуждался на этот счет — просто нравилось вот так далеко и безответственно мыслить. Сама эта свобода и была целью, к ней он прорывался всякий раз в долгих бдениях за столом. И случалось, что мир из хаоса путаных картин, где ненависть мешалась с милосердием и разум со зверством, вдруг вливался, как в форму, в четкую, понятную концепцию. Но для нее надо было найти слова, логические связки — вот это-то и было самым трудным: обосновать озарение, не перепутать причины и следствия. Приходилось писать. По строчкам, запечатлевшим метеоритные просверки мысли, по этим корявым рядам бегущих букв, косноязычно, мычаще тянувших ощущение, он добирался до жесткости логических умопостроений, ничуть им, впрочем, не веря и сам над собой посмеиваясь. Да и вообще его философствование выглядело таким дилетантизмом, что он сам от себя его маскировал формой «писем сыну».

Где-то подспудно таилось убеждение, что не так уж все это бесполезно и что эта форма — письма сыну — несет как раз ту меру ответственности, которая не дает сбиться на полное забалдение. Но он прятал эту догадку, всерьез уверовать в ценность своих необязательных писаний было бы все же глупо. Эта работа помогала чисто житейски: в нее можно было спрятаться. Она дисциплинировала, заставляла читать, искать литературу, позволяла вприщур смотреть на быт, и это было ценно, потому что жизнь иной раз заедала…

Странно, подумал он, пробегая глазами написанное и покусывая кончик ручки, — вот я въелся в это словечко — социальность, а ведь даже точно не представляю, что вкладываю в него… «Социальность — спонтанно развивающаяся структура». Ну хорошо… — Он поморщился, осознавая бездумную лихость этой формулировки. — Пусть будет так. Но откуда она, что она такое? Природа всадила в нас свой извечный порядок? Так, что ли? Разделение труда и обязанностей… Но природа — замкнутая система биоценозов. Замкнутая, то есть совершенная, закольцованная сама в себе. Хищник — жертва. Нет, что-то здесь не то…

Биоценоз — замкнутость. Социальность — развитие. Каков двигатель? Разумность. Способность прорыва. Самосовершенствуемый механизм. Механизм, который сам себя строит, с нашей, естественно, помощью. Но, опять-таки, — цель, вот в чем главный вопрос! Если социальность вложена изначально, — значит, изначально вложена и цель. Может ли это развитие идти бесконечно? Или же есть предел? Безусловно, в развитии социума предел должен быть. И что тогда? Омертвение? А почему нет, ведь скоро войны за передел социальных отношений станут попросту невозможны и в дело вступит управляемая селекция. Управляемая. Санкционированная. Вот тогда-то и наступит час Большого Брата. Этот жесткий центростремительный порядок может разорвать только целенаправленное интеллектуальное усилие, социум диктует характер нравственности, подменяет понятия, их содержание. Вообще, любой структуре не нужна всеобщая разумность, ей нужна разумность немногих. Недаром же дело идет к роботизации. Робот выгоднее человека экономически. Производство требует робота, но куда деть человека? Вот и выход — превратить человека в робота. Н-да… Так ведь это и происходит. Интеллектуальная унификация — это уже не фантастика, это будни. Вдруг — массовая культура. Не просто культура, а массовая. Телеги, для бедных хлеб привозящие. Иван Карамазов сказал Алеше: «Не верю». А почему бы и не поверить? Почему бы не доставлять хлеб бедным — тот самый хлеб, который они же и выращивают, пекут? Почему бы не превратить это в божественное благодеяние? И вообще, чем круче социальность, тем больше она тяготеет к тайне, принимает характер божественного провидения. И извращает человечность, подменяя содержание понятия. Ну, хотя бы вот это словосочетание — «абстрактный гуманизм». Социальность берет на себя все человеческое, при этом избавляя человека от ответственности самостоятельного решения. И самое скверное — люди на это идут. Ради того, так сказать, чтобы иметь больше свободного времени и все больше в этом «свободном» времени дичать, — ведь свободное понимается как бессмысленное, безответственное, как время развлечений… Что-то уж больно мрачно получается. Безответственно и мрачно…

Он отхлебнул из кружки чаю, громыхнул спичечным коробком, не глядя, нашарил на столе пачку сигарет, вытащил одну, размял и, прикурив, выдул дым в форточку.

А почему, собственно