Старший сын Александр (мой непрерывно курящий дед, волокита и любитель наслаждений) был здоровым и крепким мальчиком, крупным для своего возраста — если судить по фотографиям, сделанным его матерью. Она не писала писем, но запечатлела, как растет старший сын, ее любимец, на снимках, которых больше всего в ее альбоме 1896–1900 годов. Мальчик присутствует почти на каждой странице, а под каждой фотографией подпись ее наклонным, типичным для викторианской эпохи почерком: «Александр в возрасте девяти месяцев», «Сегодня Александру год!» и «Алекс — теперь его называют этим уменьшительным именем — пошел в тринадцать месяцев, раньше всех остальных детей».

А вот Джордж не отличался таким же крепким здоровьем. Может, он уже родился больным, и именно этим объясняется его поспешное крещение? Мать редко фотографировала младшего сына. Может, любила его не так сильно, как Александра, а может, из-за того, что на тех немногих снимках, которые она сделала, мальчик выглядит худым и хилым. По большей части он снят в компании других детей — любезная викторианскому сердцу композиция семейных фотографий, — на коленях у кого-то из сестер, а другая сестра обычно клала руку на подлокотник кресла, слегка склоняла голову набок и томно смотрела на мать с фотоаппаратом. А вот у Джорджа вид вовсе не томный. На его лице неопределенное выражение страдания и стойкости, которое хронически больные дети не в силах скрывать, ни теперь, ни тогда. С мальчиком явно что-то не так. Он никогда не был здоров и никогда не будет. В те времена свирепствовал туберкулез. Генри упоминает о болезни в своем блокноте. Называет ее «истощением».

Я очень боюсь, что мой младший сын стал жертвой истощения. К счастью, воздух Северного Лондона, который расположен гораздо выше остального города, благоприятен для этого состояния. Тем не менее я вынужден рассматривать Швейцарию и ее горы как одну из возможностей для него…

Неизвестно, реализовалось ли его намерение. С тех пор как мать Генри отказалась ехать в Альпы и увезла больного Билли в Озерный край, отношение к поездкам в Европу изменилось, однако ни в дневниках, ни в блокноте нет упоминаний о пребывании в Швейцарии. Вероятно, Генри — с Джорджем или без него — не повторил своего путешествия в эту страну, совершенного в начале 80-х. Туберкулез в те времена был неизлечим, хотя считалось, что жизнь больного могут продлить горный воздух, отдых и отсутствие волнений.

Джордж родился приблизительно в то время, когда Генри получил от геральдической палаты свой герб. Возможно, я просто даю волю своему воображению, но не исключено, что Нантер не испытывал желания вставить в рамку и повесить на стену этот красивый документ потому, что тревога за сына сделала его безразличным ко всему. Может, он начал понимать, хоть и слишком поздно, что семья важнее предметов, даже редких и ценных?

В моей семье прослеживается странная особенность — единственный или младший сын часто умирал в детстве. Вряд ли это наследственность. Скорее, совпадение. Первым был Билли, умерший от туберкулеза в шесть лет, а затем, примерно в то же время, — маленький брат Луизы Хендерсон; причина смерти неизвестна, скорее всего, это была скарлатина. Сыну Генри Джорджу было суждено умереть в одиннадцатилетнем возрасте, а сын его дочери Элизабет, брат Ванессы и Вероники, скончался от дифтерии в девять. Внезапно мне приходит в голову, что именно этим может объясняться беспокойство Патрисии Агню за сына Вероники — суеверный страх, что мальчикам в семье суждено умереть совсем юными. Возразить можно одно — совершенно очевидно, что это не так. Как тогда быть с самим Генри, Лайонелом Хендерсоном, Александром и моим отцом?

В 1898 году Лайонел был уже десять лет женат и имел трех сыновей, причем все они выросли здоровыми, женились и имели детей. Они присутствуют в генеалогическом древе Дэвида. Его второй сын, родившийся в 1890 году, дожил до 90-х годов XX века и оставил многочисленное здоровое потомство.

Сэмюэл Хендерсон умер в 1892 году, через несколько дней после того, как дочь сфотографировала его вместе с женой, Элизабет, Мэри и Хеленой. В свидетельстве о смерти в качестве причины назван удар. Ему было всего шестьдесят, на четыре года больше, чем его зятю Генри. Провидение, о котором так часто говорила вдова, хранило ее еще семь лет; она умерла от рака яичников в последний месяц прошлого столетия.

Королева Виктория пережила ее на один год. Генри по-прежнему являлся к ней по первому вызову. Здоровье королевы ухудшалось, зрение слабело. 12 января 1901 года она последний раз сделала запись в дневнике. Сообщить о болезни Виктории ее личному секретарю был обязан не Генри, а сэр Джеймс Рейд. Она умерла через десять дней, собрав у своего смертного ложа всех детей.

Мужа принцессы Беатрис Генриха Баттенберга тоже не было в живых. Он пал жертвой лихорадки в Западной Африке в том же году, когда Генри получил титул пэра. После смерти королевы Генри покинул должность штатного врача овдовевшей принцессы и ее детей, лишь один из которых — старший, Дрино, маркиз Карисбрук — не страдал гемофилией. Два других мальчика, двенадцатилетний Леопольд и десятилетний Морис, были больны. В дочери принцессы, Эне, болезнь, естественно, была скрыта. Никто не мог сказать, является ли она носителем гемофилии или нет. Когда ей исполнилось восемнадцать, в Британию в поисках невесты приехал король Испании Альфонсо XIII, хотя сначала он обратил внимание на принцессу Патрисию, дочь Артура, герцога Коннаута, сына королевы Виктории. Несмотря на то что ее шансы унаследовать трон были крайне невелики — перед ней в очереди стояли несколько дюжин претендентов, — принцессу Патрисию посчитали слишком близкой к короне. Не обескураженный отказом, Альфонсо предпринял вторую попытку. На этот раз его выбор пал на Эну.

Осенью 1905 года Генри отмечал в своем дневнике: «Аудиенция у Ее Величества, король Испании Альфонсо». Больше никаких подробностей, ни намека о цели встречи с королем, ни упоминания о том, что он больше не врач Эны. Однако в своих заметках «альтернативный Генри» писал:

Я считал своей обязанностью предупредить Его Величество о рисках, если он продолжит сватовство к ее Королевскому Высочеству принцессе Эне, и сделал это. С самого начала я почувствовал, что передо мной молодой человек, который не примет совета и не прислушается к рекомендации, даже исходящих от того, кто является признанным авторитетом и по возрасту годится ему в деды. Ему были предоставлены факты. Я напомнил ему о смерти Его Королевского Высочества принца Леопольда, дяди принцессы Эны, и о том, как он страдал всю свою жизнь; я сообщил о слабом здоровье двух ее братьев, рассказав, что они унаследовали гемофилию от матери, которая была носителем болезни, и, наконец, что, по моему мнению, шансы на то, что принцесса, на которой он хочет жениться, тоже является носителем, довольно велики, хотя с уверенностью утверждать этого нельзя. Из всех детей, которые у них появятся, половина мальчиков, скорее всего, будут больны гемофилией, а половина девочек станут носителями заболевания.

Он выслушал меня, но никак не показал, что слышит, и тем более что мои слова как-то на него повлияли. Меня даже не поблагодарили. Он просто кивнул шталмейстеру и дал понять, что мне следует удалиться.

Боже правый, неужели человек способен сознательно и добровольно принести себе такое горе? Дать жизнь бедному ребенку, чей ежедневный жребий — боль и неполноценность, чьи невинные игры могут стать причиной мучений и инвалидности, когда от обычных падений опухают и искривляются конечности, а весьма распространенные в детстве порезы и синяки приводят к обильному и неостановимому кровотечению, словно из ран, полученных на поле боя… Я все это видел и знаю. Мысль о том, что этот глупец, это Величество, безрассудно бросится прямо в ад, причем не для себя, а для тех, кто будет после него, просто ради каприза, ради внезапной страсти к девушке, с которой он едва знаком, вызывает у меня разочарование в человечестве и этом мире, а также жажду — да, жажду — покинуть его.