С чего же это началось? Кто отдалился первым, я или ты, мой странный мальчик, обладавший тайным знанием, от которого мне становилось жутковато? Мальчик этот вырос в юношу, чей мир был для меня вообще недоступен. Хочешь знать правду, Дов? Когда ты пришел и сказал, что хочешь писать книгу, я был совершенно обескуражен. Я не понимал, почему ты вздумал сообщить о своих замыслах именно мне, отцу, с которым ты никогда ничем не делился, с которым и говорил-то в случае крайней необходимости. И я замешкался с ответом — с настоящим ответом, по существу. Я не умел меняться так быстро. Поэтому ответил по накатанному, своим привычным тоном. С привычной грубостью. Я всегда включал эту грубость как защиту от всего, чего не мог в тебе постигнуть. Я поспешил отвергнуть тебя прежде, чем ты отвергнешь меня. Упреждающий удар. Потом, конечно, пожалел. Сразу, как только ты вышел из комнаты, я понял, что это конец. Ты предложил мне отсрочку, а я ее упустил. Смертный приговор будет приведен в исполнение.

Акула как обитель печалей человеческих. Животина, впитывающая все, чего люди не могут перенести даже в сновидениях, все их чувства, вместе взятые. Неподъемное бремя. Как часто вспоминал я об этой акуле и об упущенном мною шансе. Время от времени мне казалось, что вот-вот пойму, что являла, что символизировала собой эта огромная рыба. Однажды я вошел к тебе в комнату — искал отвертку, которую ты взял накануне, — и увидел на столе начало романа. Что я почувствовал? Огромное облегчение. По счастью, мне не удалось тебя отговорить. Дома никого не было, но я все-таки закрыл дверь и принялся читать об ужасном зубастом животном, которое висит в подсвеченном резервуаре в темной-темной комнате. Зеленоватое тело акулы опутано проводами, везде электроды, датчики. Днем и ночью жужжат какие-то аппараты. И неумолчный шум работающего насоса — он-то и не позволяет акуле сдохнуть. Животное дергается, извивается, и на ее оскаленной морде сменяются выражения — я тут же задаюсь вопросом: может ли акулья морда иметь выражения? — сменяются с бешеной скоростью, а за стенами, в комнатках-кельях без окон, пациенты продолжают спать и видеть сны.

Я вообще-то не ахти какой читатель, сам знаешь. Это мама твоя любительница. А я читаю долго, медленно пробиваюсь к смыслу. Иногда слова для меня — загадка, и я перечитываю их по два-три раза, пока не вникну. Поэтому у меня в юридической школе на учебу уходило куда больше времени, чем у моих однокурсников. Голова-то варила, и за словом в карман не лез, спорить умел отменно, но с чтением тормозил. А ты научился читать играючи, почти самостоятельно, и я был поражен. Неужели это — мой ребенок? Так между тобой и твоей матерью, без всяких усилий, перекинулся еще один мосток, а я опять остался ни с чем. Меня опять не взяли на другой берег. И все же я, без твоего ведома, читал твою книгу. Читал… как никогда не читал, ни прежде, ни с тех пор. Мне впервые открылся доступ к твоей душе. И знаешь, Довик, меня охватил трепет. Я испугался, я поразился тому, что нашел там, у тебя внутри. Когда тебя призвали и ты уехал в часть, я боялся, что это конец, что читать будет больше нечего и двери в твой мир снова для меня закрыты. Но тут, слава Всевышнему, ты начал раз в две недели присылать домой эти пакеты, заклеенные коричневой клейкой лентой, с надписями: личное!!! не открывать! Мама сказала, что ты велел складывать их в ящик стола. Я ликовал. Я убедил себя, что ты все знаешь, всегда знал, что ты и придумал-то эти заклеенные-перезаклеенные пакеты, чтобы спасти меня, уберечь нас обоих от чувства неловкости.

В те первые разы я всегда читал у тебя в комнате. Причем только когда мамы не было дома, когда она уходила в магазин или в гости к Ирит, или волонтерствовала от Женкома. Но со временем я осмелел и располагался на кухне, а то и в шезлонге под акацией. Однажды мама вернулась раньше обычного и застала меня врасплох. Решив, что если я поспешно отложу листы, это скорее вызовет подозрения, я продолжал читать, притворился, что готовлюсь к судебному слушанию. Домовладелец хочет выселить арендаторов, пробормотал я, взглянув на мать поверх очков. Но она только кивнула и улыбнулась краешками губ — помнишь, она так улыбалась, когда была чем-то сильно озабочена. Наверно, в очередной раз думала об Ирит, о ее патологических потребностях и постоянных чрезвычайных происшествиях, по случаю которых твоя мать являлась незамедлительно, как карета скорой помощи. Вот и славно, сказал я себе, но решил больше не искушать судьбу и отнес рукопись к тебе в комнату, в ящик.

Я не всегда понимал, что ты пишешь. И, положа руку на сердце, поначалу меня озадачивало и раздражало твое нежелание писать просто. Чем она питается, эта акула? Где ее содержат, где это место — институт или больница, уж не знаю, как лучше назвать. Короче, где этот огромной резервуар? Почему эти люди так много спят? Им тоже не нужно есть? Никому в этой книге не нужно есть? Так хотелось написать эти вопросы на полях — я с трудом себя удерживал. Много раз я совершенно терял нить. Только свыкнусь с уборщиком Беринджером, с его комнаткой, с маленьким окошком под потолком, где на стеклах всегда капли — кстати, а почему там все время идет дождь? — где под узкой жесткой койкой ботинки стоят навытяжку, точно солдаты, только почувствую атмосферу этого места, почую запах этого человека, когда он спит один в этой тесной комнатке, как вдруг ты выкидываешь меня оттуда и тащишь через лес, где в детстве пряталась ото всех Ханна. Но я старался не роптать, не задавать вопросов, я давил в себе редактора на корню. Просто вверился тебе всецело, читал страницу за страницей, и возражений у меня возникало все меньше и меньше. Я увлекся историей, которую ты насочинял, по-настоящему увлекся, сопереживал Беринджеру, когда он ощупывал трещину в стенке резервуара, а в своих каморках, присоединенные к акуле множеством проводов, продолжали спать ни о чем не подозревающие люди: мальчик Бенни, Ребекка, которой снился ее отец… Скажи честно, Довик, ты с меня списал этот образ? Ты видел меня таким? Бессердечным, наглым, жестоким? Или я слишком много о себе возомнил? Может, я напрасно стараюсь углядеть себя в том, что ты насочинял?

Я искренне привязался, прямо-таки полюбил метавшегося в жару малыша Бенни с его неутомимой верой в волшебство, и с особым интересом читал о снах Ноа, молодого писателя, который — из всех твоих персонажей — больше всего напоминал тебя самого. Я даже, одному Богу известно почему, проникся странной жалостью к этой огромной страдалице-акуле. Дочитав очередную порцию страниц, я всегда немного печалился. Что произойдет дальше? Я вместе с Беринджером беспомощно смотрю на эту ужасную течь. Слушаю мерное кап-кап-кап, которое проникает, вторгается во все их сны, превращаясь там в сотни отголосков грустнейших вещей и событий. Что же будет? Иногда я был вынужден ждать продолжения несколько недель, даже месяцев, когда твоя армейская жизнь становилась особенно напряженной. И я терзался в неведении. Я знал лишь одно: акуле становится все хуже. Я знал то, что было известно Беринджеру, то, что он держал в секрете от спящих в комнатах-кельях: акуле не суждено жить вечно. Так что будет потом, Довик? Куда денутся все эти люди? Как они будут жить? Или они уже умерли?

Этого я так и не выяснил. Последняя порция пришла по почте за три недели до Синая. Тебя отправили на Синайский полуостров. Продолжения не было.