Попроси кто описать этого Глеба и Лука не сможет. Слишком уж мало уделил внимания чужой внешности и неосознанно воспользовался даром. Кажется, вот только попрощался с Макаром и Костей, обернувшись им вслед, а в следующий миг мир выцвел.

Единственное, что он запомнил перед переходом, это лёгкое покалывание от затылка по позвоночнику вниз.

Лука невольно поводит плечами от фантомного ощущения, но в этот раз дар себя не проявляет. Мир остаётся всё таким же цветным, только чуточку тусклым от закрывших солнце туч. А в следующее мгновение лениво накрапывающий дождик усиливается, не только возвращая в реальность, но и намекая, что пора бы и поторопиться. Барабанит по плечам и голове, так что, хочешь не хочешь, а приходится перейти на бег.

Распахнув подъездную дверь, Лука замирает на пороге.

Ощущение чужого внимания возвращается. Оседает тонкой плёнкой по всему телу, словно на него не смотрят, а ощупывают. Вот только на лестничной клетке нет никого, кто бы мог это делать. Разве что кто-то приник сейчас к глазку в квартире напротив и смотрит.

«И ждёт, когда ж этот дурак закроет дверь и наконец-то войдёт».

За спиной шуршит превратившийся в ливень дождь. Он словно ждал чего-то и сейчас полностью отпустил себя, вытряхивая всё, что было припасено на головы менее расторопных прохожих.

Порыв влажного ветра, словно торопя, бьёт в спину и Лука поддаётся, наконец-то переступая порог и отпуская дверь.

Темнота сгущается, обволакивая со всех сторон и только впереди оставляя тусклое пятно света. Всего-то и надо — преодолеть несколько ступенек, но Лука почему-то медлит. Прислушивается к лишь усилившемуся в темноте ощущению чужих взглядов. А стоит приглядеться и, кажется, что впереди появляется что-то тёмное. Словно неправдоподобно сгустившаяся тень.

Вот только проверять Лука уж точно не собирается. Ему вполне хватило того страшилы в спортивном зале и всех остальных странностей, которыми наполнилась за последнее время жизнь.

«Захотят, сами заявятся» — решает он, невольно отводя взгляд от слишком уж подозрительных теней.

Шепотки за спиной появляются и исчезают. Может это и вовсе отзвуки из чужих квартир, но и их Лука проверять не собирается. Вместо этого он взлетает на нужный этаж, перескакивая сразу через несколько ступенек, и останавливается лишь перед дверью.

Всего то и остаётся — открыть её, да переступить порог, тем более что ключ уже вставлен в замочную скважину. Но что-то едва ощутимо касается плеча, словно лёгкое дружеское похлопывание, от которого всё внутри замирает.

Лука вздрагивает и оборачивается, вот только за спиной логично никого не оказывается.

Пустая лестничная клетка, словно насмехается, безмолвно предлагая подлечить нервы, и лишь внезапно нагревшийся амулет на груди говорит, что Луке это прикосновение не почудилось.

В прихожей тихо и пусто. Никто не выходит встречать его, да Лука и не ждёт. Но стоит лишь чуть отвернуться, как тут же мелькает белый хвост, сообщая, что сегодня Тихон снова остался в привычной уже шкурке кота.

— Степан Викторович?

Скинуть обувь оказывается делом нескольких десятков секунд: всего-то и надо смять задники, да отправить кроссовки на положенное им место. Только ответа за это время так и не приходит.

— Есть кто дома?

На кухне никого не оказывается: стулья задвинуты, полупрозрачные занавески задёрнуты, что никоим разом не мешает видеть улицу.

Ещё один вариант — комната. Но на её пороге Лука буксует.

Сердце в груди замирает от одной мысли взяться за ручку и, повернув её, толкнуть дверь. Словно по ту сторону есть что-то к чему Лука до сих пор не готов. Не был по возвращении и неизвестно будет ли вообще.

И пусть гроба там так и не было, мать увезли на кладбище прямо из морга, но… Лука помнит, как ждал, надеясь, что всё случившееся окажется сном, а те, кто сообщил новость о её смерти, сознаются в неудачной, злой шутке. В той комнате всё дышало ею, и тогда от этого было легче… Вышитые картины на стенах, позабытые в день смерти на подоконнике, да так там и оставшиеся пяльца, совсем рядом с цветущей фиалкой в маленьком горшке. Их общая фотка в рамке на столе и заложенная автобусным билетиком книжка с каким-то любовным романом.

Лука отступает на шаг, пасуя перед своим же воображением. Разумом понимает, что прошло много лет и теперь это комната отчима, а значит там всё по-другому, но… Сердце всё равно шепчет: открой и там будет она.

А вдруг действительно? Отец здесь, так может?

— Мы говор-р-рили тебе, что она не осталась. — Звучит, заставляя вздрогнуть, голос с отчётливо мурчащими нотками. — Там пусто. Откр-р-рой.

Хочется уйти. Какое ему дело до пустой комнаты? Ведь раз домовой не побоялся заговорить, значит, Степана Викторовича там точно нет.

Но Тихон за спиной жмурит свои жёлтые глаза и смотрит, словно с насмешкой. Луке даже кажется, будто он слышит в голове едкое: «Ну же, не будь тр-р-русом».

И он поддаётся. Ведётся как маленький мальчишка, хватаясь внезапно повлажневшей ладонью за ручку и всё-таки толкая дверь.

Та поддается на удивление легко, пропускает, позволяя переступить порог.

Комната, что предстаёт его взгляду, одновременно изменилась и нет.

Шкаф, диван-трансформер, стол у окна — всё это оказывается на тех же самых местах. Даже покрывало на диване то же самое: старенькое, пёстрое. И картины на стенах. Висят, словно приклеенные.

Только вот на подоконнике нет ни пялец, ни цветов, а место книжки в мягком переплете занял оставленный отчимом ноутбук. И даже рамка с их общим фото куда-то пропала.

Внутри неприятно скребёт от этих изменений, хотя Лука и понимает, как прежде просто не могло оставаться. И не должно было. Закон жизни.

— Убедился?

Правда и в нём бывают исключения. Например, вот этот вот голос, принадлежащий человеку, что умер много лет назад. Гораздо раньше, чем это сделала мать.

Отец стоит в дверном проёме, смотря, но при этом не пересекая невидимой черты. Словно в эту комнату ему путь заказан. Лука не знает действительно ли это так, но спрашивать ничего не собирается.

— Вполне.