Среди безуспешно бравших приступом боярский дом Штаден увидел самого Кирибея. Обозленный неудачей, тот на коне крутился возле забора и хлестал нагайкой нерадивых подчиненных.

Утомившийся ожиданием Штаден, чья душа авантюриста требовала действия, громко крикнул:

— Подмога нужна?

Кирибей повернул злое лицо.

— Справимся!

В тот же миг брошенный из-за забора увесистый камень угодил его коню по скуле. Конь пошатнулся, мотнул головой, пронзительно заржал и встал на дыбы. Киребей не удержался в седле, полетел прямиком на ошпаренного, который уже не кувыркался и не кричал, а сидел в снегу и протяжно выл тонким голосом. Поднявшись и от души пнув раненого страдальца, Кирибей подбежал было к коню и попытался схватить поводья, но испуганное животное шарахнулось в сторону. Нервно заржав, жеребец едва не зашиб хозяина задними копытами. Покусав ус, предводитель отряда глянул в сторону церковной ограды, из-за которой наблюдал за ним Штаден.

— У нас фитили снегом трачены! — наконец, усмирив гордость, крикнул он. — Твоя ручница нам бы сгодилась. Смотри, что творят, сукины дети, без государя-то!

Вот и полудикий азиат подтвердил догадку Штадена. Каким-то образом великому князю удается подчинять себе всех, на кого только стоит ему кинуть взгляд. Не просто подчинять, а заставлять ползать и выть, трястись и покорно ждать смерти.

«Ну, у нас тоже кое-что найдется, чем душу в пятки загнать, да и вышибить вон!» — Штаден воинственно потряс пищалью и в нетерпении оглянулся на церковь.

Наконец с крыльца начали скатываться опричники, груженные всякой церковной чепухой: какими-то чашами, цепями, скомканной парчой. Тешата в дополнение к спрятанной под одеждой иконой тащил здоровенный складень из трех частей.

Генрих поморщился.

— Тешата! Оставь эти доски, кинь вон туда! — немец указал на заснеженные бревна возле церковной стены. — Что там с них золота наковырять можно? Пойдем пощупаем бояр! Недаром, видать, защищают домишко свой. Добра много скопили, не иначе! Даже Кирибей, смотри, никак не решится запалить его разом.

Тешата повиновался. Прислонил складень к ограде, перекрестился. Вытянул из ножен саблю, покрутил, разминая руку. Глянув на него, еще несколько опричников решили выбросить награбленное и попытать лучшей доли в боярском доме. Трое из киребеевских вытянули из сложенных бревен одно небольшое, но увесистое. Сообща подхватили, закинули на плечи. Оскальзываясь, поспешили с церковного двора.

— Гойда! — выкрикнул Штаден.

— Гойда! Гойда!

Отчаянная ватага бросилась к осажденному дому.

Штаден предпочел спешиться и неторопливо шел позади всех с пищалью на изготовку. Тем временем подмога уже добежала до ворот, и штурм разгорелся с удвоенной силой. Притащенным бревном размеренно били в преграду. Камни у оборонявшихся, очевидно, закончились. Теперь за забором слышны был лишь возгласы челяди да хриплый, на срыве, собачий лай.

— И-эх! И-эх! — раскачивали на руках бревно штурмующие и азартно долбили.

Удар. Еще удар.

Раздался треск — не устояли запоры боярские. На миг в проеме показался рослый детина в распахнутом коротком полушубке, с железным прутом в руках. Но защитить брешь он не успел — подоспевший Штаден выстрелил из пищали. Детина, получив пулю точно в грудь, отлетел в глубь двора. Дымное облако обволокло нападавших. Толпа страшно кричащих опричников ринулась к проему, тесня друг друга. Кирибей сумел проскользнуть первым, отмахнулся саблей от разъяренных псин и распахнул ворота.

Двор мигом заполнился черными фигурами. Растерянных боярских слуг принялись рубить на куски вместе с собаками. Схватили и самого боярина — кряжистого, русоволосого, в одном лишь зипуне да исподнем выбежавшего на двор защищать свое добро. Без лишних разговоров выпустили ему кишки и отмахнули лобастую башку с кучерявой бородой. Оставшиеся слуги сбились в кучу, спина к спине, и яростно отбивались топорами и цепами.

Штаден, не тратя времени на перезарядку оружия, закинул пищаль за плечо, вытянул из-за пояса топор и понесся к дому, в обход дерущихся во дворе. Азарт и веселье наполняли душу немца. Преданный Тешата вынырнул из толпы, подскочил, побежал рядом.

Добротное крыльцо они преодолели в несколько прыжков. Генрих ударил ногой в дверь, она не поддалась. Тогда со слугой вместе они налегли плечом. Дверь распахнулась, гулко стукнулась о бревенчатую стену. Широкие сени, крепкая лестница. Немец бросился вверх по лестнице, потрясая топором. На втором этаже посреди просторной горницы Штаден увидел перепуганную женщину в синей расшитой рубахе. Волосы ее были растрепаны, взгляд — безумным. Боярыня — Штаден не сомневался, что это была именно она, — кинулась ему в ноги. Схватила за сапоги, подняла голову. Глаза Штадена, насмешливые, льдисто-голубые, встретились с карими, полными слез глазами хозяйки дома. Женщина поняла, что пощады просить смысла нет. Вскочив, она кинулась к лестнице, ведущей в светелку. Штаден нагнал ее уже у ступеней, замахнулся и с силой вонзил топор между лопаток. Вскрикнув, боярыня упала ничком. Непослушными руками она пыталась уцепиться за ступеньку, подтянуться, перекрыть пришельцу путь.

Штаден наступил на нее, выдернул топор и опустил его еще пару раз, целя в затылок. Обтер оружие о рубаху убитой, перешагнул через тело.

Хоромы погибшего боярина заполонялись ликующими опричниками. Слышались радостные вопли, грохот, стук, звон, треск, крики, смех и брань

Тешата склонился над телом боярыни. Повернул ее разбитую голову, откинул липкие от крови волосы. Деловито сопя, срезал мочки ушей с крупными золотыми серьгами. Зажал их в кулаке, разогнулся и глянул на хозяина.

Штаден приложил палец сначала к губам, потом к уху. Сквозь погромный шум опричники стали прислушиваться к плачу, доносившемуся сверху, из девичьей. Штаден радостно хмыкнул. По меньшей мере три голоса различил его тонкий слух. Генрих ухмыльнулся, сдерживая волнение. Поигрывая топором, зашагал по узким скрипучим ступеням наверх. Тешата, торопливо пряча в шапку добытые серьги, поспешил за ним.

С тверских колоколен летел в морозную высь набатный звон. Крестясь и шепча молитвы, вглядывались люди в синеющий ельник на другом берегу, откуда длинно выползала черная змея, через заснеженный луг стекала по отлогому берегу и тянула голову к скованной льдом Волге.

Едва переправились на городской берег, царь повернул к Скуратову осунувшееся и бледное, в желтизну, лицо.

— Худо мне, Григорий… — разлепил губы Иван. — Сильно худо.

Воинственный пыл покидал государя. Глаза его слезились, сжатый рот подрагивал.

Малюта тревожно засопел, завозился в седле, принялся крутить башкой в мохнатой шапке.

— Так надо лекаря тебе, государь! Сейчас кликну…

Царь поморщился и покачал головой: