или поздно удастся выйти на крупное месторождение золота или алмазов. Другие ценные самоцветы, которыми изобилует Урал, тоже нельзя сбрасывать со счета.

– И что он будет с ними делать? Сгребет в кучу и станет хранить под землей, как Али-Баба?

– О! У него есть возможность транспортировки ценностей за границу и их реализации на европейских и азиатских рынках.

– Иными словами, он хочет загнать наше советское золото за иностранную валюту, осесть где-нибудь в Париже и зажить там, как акула капитализма? А вы-то здесь с какого боку? Он вас к себе в лакеи записал, на хороший оклад?

Какой же все-таки бирюк этот Алипьев! Вывел меня из равновесия, и в голосе моем проявилось уязвленное достоинство:

– До лакейства я, Вениамин Серафимович, никогда не опущусь! Гор взял на себя обязательства вознаградить меня по заслугам за содействие. Он задумал собственную колонию основать… где-то в Гималаях или на Тибете. Чтобы полное равноправие, демократия и благоденствие. Мне полагался ранг заместителя… Не смейтесь! Он стратег, каких поискать. А на случай, если бы с колонией что-то пошло наперекос, он обещал снабдить меня средствами и переправить в любой населенный пункт мира по моему выбору. О! В Европе или в Соединенных Штатах я сделал бы научную карьеру… А здесь? Прозябать в глубинке – вот мое настоящее и будущее.

Он загремел пулеметом – на этот раз не угрожающе, а, я бы сказал, примирительно.

– Ваша карьера, Антон Матвеевич, оборвалась бы прямо сейчас, и весьма бесславно, не утащи я вас в укрытие. Из чего следует, что мистер Гор иногда пересматривает свои клятвы. Но к этому вопросу мы еще вернемся. А теперь нам бы с вами как-то выбраться… Припоминаю, что на ваших чертежах были и другие выходы. Сами выведете или мне с вашим бумаготворчеством сверяться?

Что я мог противопоставить? Понадеялся, что добровольное вспоможение мне зачтется, и повел. Мое участие было активным лишь условно: Андамьев, видевший в темноте, как на свету, вел меня за руку, пока коридор не раздваивался. Тогда он чиркал зажигалкой, и я указывал ему, какое направление выбрать. Так мы шли часа два, ноги мои начали уставать, а глаза болели от световых перепадов. Я искренне обрадовался, когда впереди замерцал выход, хотя мне и не представлялось, что со мной сотворит мой конвойный, покинув подземелье. Расстреляет на месте или препроводит в карцер, где передаст милицейским костоломам? Обе перспективы выглядели безрадостно.

Выйдя наружу, он потянулся, расправил плечи и закинул пулемет за спину.

– Спасибо, Антон Матвеевич, вы прирожденная Ариадна!

Сил обижаться у меня уже не было. Я сел на травянистый бугорок и обхватил руками голову. Пусть стреляет, мне все равно.

Он несильно и весело шатнул меня кулаком.

– Да не журитесь вы! Все образуется… А р-рассиживаться некогда, надо идти.

– Куда?

– Пока что на хутор к гражданам сектантам. Там меня товарищи дожидаются. А далее р-решим… Вставайте.

И вновь не возразишь. Я встал, он пропустил меня, и мы гуськом, друг за другом, пошли по тропинке в лес.

Послушница Плашка, она же Марфа Опанасова:

Эх-эх-эх! Жили не тужили, и вона как – в одночасье горесть великая на нас обрушилась. Сгинул отец Статор, а двух братьев наших насмерть положили. Счас обскажу, как все сталось.

Муторно мне было в ночи, ехидны всякие во сне являлись, дыханьем огненным меня опаляли. А после слышу: бах! бах! Стреляют. Я в чем мать родила из избы выскакиваю, вижу: народ наш хуторской к избе отца Статора сбегается. Ну и я за ними. Страх страхом, но коли с пастырем злосчастье приключилось, тут уж все брось и беги спасать.

Выяснилось, однако ж, что спасать некого. Прибежали, а во дворе брат Шпиндель с братом Маховиком распростертые лежат, все в кровище, будто цельное блюдо клюквы растолкли и на них вывалили. Бабы давай в голос реветь, я тоже всплакнула, но на уме другое: братьев, конечно, жалко, но где отец Статор? Ежли и его извели, то горше потери не выдумаешь. Всем нам тогда конец придет, по тайге разбежимся, рассеемся, аки пыль дорожная…

Кинулась я в избу, а там пустехонько. Нету кормильца нашего – ни живого, ни бездыханного. Звала, кричала – не докричалась. Выскочила снова во двор, а там уже весь хутор столпился, палки с паклей промасленной зажгли, фонари электрические включили, оцепили кольцом братьев павших, гул стоит – ни слова не разобрать. И вдруг выходят из тьмы двое: инспектор кишертский Кудряш и с ним тот седой, что нас с красавчиком на заводе укрыл. У инспектора в руках ружье скорострельное, какое у погибших братьев было, а у седого – два револьвера. Народ как зашумит: это они! Они Шпинделя с Маховиком сгубили. Подступили близко, кольями и ножами машут, орут: пошто убийство сотворили? И где отец Статор?

Инспектор для острастки над головами из ружья стрекотнул, а седой из револьверов выпалил. Народ попритих малость, но не расходится. Не столько по братьям убиенным скорбит, сколько за отца Статора тревожится. Жив ли? Может, его заарестовали и в темницу свезли?

– Нет! – отвечает инспектор. – Никуда мы его не свозили. Сам убег, клопа ему в онучи… И штоб вы знали: никакой он вам не отец… гхы, гхы! Для отца ему кой-чего недостает, а вот по женской части всего предостаточно.

Какой тут галдеж поднялся, мамочка родная! Эх-эх-эх! И мужики, и бабы – все наперебой:

– Бей их! Ишь, измываются… на отца Статора поклеп возводят! Ребра им переломать, нечестивым!

Инспектору по загорбку дрыном засадили, он аж до неба взвился, зачал пулями направо и налево сыпать, а сам орет:

– Тимоха, в избу! Переходим на осадное положение!

Народ врассыпную, а эти двое в сени к отцу Статору запрыгнули и дверь закрыли.

Брат Подшипник – молодой, неразумный – вслед за ними с дубиной бросился, но не добежал – его через оконце подстрелили, еле назад ухромал. Предупредили:

– Кто еще сунется, того наповал! Поостыньте, клопа вам в онучи, и переговорим без нервов. Выберите серед вас парламентеров… гхы, гхы… с ними и потолкуем.

Опамятовались мы, стали совет держать. Кто-то предложил избу сеном обложить и поджечь. Отговорили. Где это видано – обитель отца Статора огню предавать!