– Зачем ты поставил на карту дом, если он был тебе так дорог? – В изумлении встрял в рассказ Микель, нарисовавшись неожиданно, как лошадиная фигурка из рисовой бумаги.

– Вот именно, – сказал Комерма. – Зачем ты решил поставить его на карту?

Я улыбнулся и ограничился тем, что затянулся и выпустил дым. Конечно, дом я любил: он был моей жизнью и единственной моей собственностью с тех пор, как фабрику у меня отобрали. Он был моим по неожиданному решению поэта. Поэт подарил его мне, единственному настоящему Женсане. Только я ценил и понимал, что этот дом полон историй. Там была часовня с колоколами, бившими в дни больших семейных событий. Там было множество секретных уголков. Там родились и умерли целые поколения. Такой дом не имеет цены. Поэтому я и решил поставить его на карту. Не от отчаяния, не потому, что начал игру, слишком много поставив, и когда у меня кончились деньги, мне вдруг выпали три восьмерки и, вне себя от возбуждения, я вслепую стал играть в кредит, поставив сначала отцовскую машину, потом мои акции компании «Пирсон» и под конец, потому что к трем восьмеркам прибавилась невинная пара двоек, поставил на карту дом против всего состояния такого же несчастного игрока, как и я. Нет, ничего подобного не произошло. Это было решение продуманное, просчитанное и бесстрастное. Я хотел уязвить тех, кто так меня презирал, что решил убить моего любимого, наполовину скованного наручниками, прямо посреди улицы Жонкерес двумя заряженными ненавистью пулями. Когда я узнал о смерти Микеля, я дал себе две клятвы, Микель: во-первых, что не прощу их до конца своей жизни, а во-вторых, что они поплатятся за ту боль, что мне причинили. И вот, следуя первой клятве, я поставил на карту дом, чтобы выразить презрение своему отчиму, Антону Женсане Третьему, Фабриканту, и, хоть я и говорю это со слезами на глазах, его сыну, Пере Первому, Беглецу, Бывшему Лучшему Другу, ставшему тенью своего отца. Он стал вести себя благоразумно и после окончания войны вступил в ряды франкистов, намереваясь любой ценой сохранить фабрику, которая опять ему принадлежала. Итак, мне выпало пять карт одной масти. Я поставил дом на кон с желанием проиграть. Я хотел, чтобы в один прекрасный день в сад въехал грузовик, подрулил к входу и чтобы открывшей дверь маме Амелии сказали: «Сеньора, Вас просто так увезти или вместе с мебелью?» Вот тогда начнется кавардак, и срочно придется звать Антона с фабрики, и, если повезет, у него станет плохо с сердцем. И Пере за его спиной, испуганный, не посмеет взглянуть мне в глаза. Это был превосходный план. Единственное, что мне в нем не нравилось, – это то, что я причиню боль маме Амелии. План был великолепен: после потери дома отцу уже нечем будет меня шантажировать, он увидит, что все кончено, когда грузчик втащит его письменный стол на телегу.

– Я ставлю на карту дом, чтобы узнать, что при этом чувствуешь, – соврал я Комерме, пока собирал и складывал документы на дом и убирал их в карман. – Я игрок, Комерма.

– Ты ведь знаешь, что карточный долг – дело святое.

– За кого ты меня принимаешь?

На всякий случай я поставил ряд условий, чтобы себя обезопасить. Важнее всего для меня было то, чтобы твоего деда выгнали из дома. Все остальное не имело значения.

– На самом деле я так и не понял, почему ты был так уверен в том, что дед и отец предали твоего Микеля.

– Когда-нибудь я тебе об этом расскажу. – Он приподнялся в кровати. – Если ты принес мне еще шоколада, я продолжу.

Микель достал плитку – из тех, в которых восемьдесят процентов какао. Тогда за ними еще нужно было ездить в Андорру. Чтобы отпраздновать наконец-то найденную постоянную работу, он отправился в Андорру за покупками: его постреволюционное сознание перенесло этот удар достаточно спокойно. Он съездил в горы, чтобы надолго запомнить величественные пейзажи, прикупил себе пластинок и вернулся, нагруженный шоколадом для дяди и сыром для матери. Дядя, грызя свой трофей, продолжил рассказ: «За карточным столом сидели доктор Вилалта, пианист и невропатолог из Фейшеса, заложивший в погоне за трефами и бубнами дедовскую библиотеку; фабрикант из Манрезы, у которого был очень неприятный тик; профессиональный игрок из Барселоны и я. Я сразу же спросил себя, кто из этих ястребов отправится жить в нашем доме. Комерма, сильно волнуясь, представил нас друг другу, сообщил всем присутствующим, какую игру я предлагаю, остальные поставили на кон части своего состояния, и все пришли к согласию. Комерма посмотрел на часы, получил свои комиссионные и оставил нас одних в дыме сигар Вилалты и фабриканта из Манрезы. Эта потайная, секретная комната без окон была тем запретным уголком, где переходили из рук в руки состояния тех обитателей Фейшеса, которые не могли удержаться от того, чтобы не поставить на кон свое спокойствие. Мы сыграли две или три партии, чтобы у каждого игрока была возможность присмотреться к стилю всех остальных, и я не обратил внимания на то, что игрок из Барселоны не курит. Тогда я сказал, что, если им угодно, я ставлю на карту сад. Все замолчали, и я положил бумаги на стол. Все остальные украдкой посмотрели друг на друга и ничего не сказали. Профессиональный игрок, у которого в этих вещах было, скорее всего, больше опыта, чем у доктора, опустил руку в карман и вместо пачки билетов или чека вынул удостоверение.

– Полиция, – сказал он.

И я заметил, что Вилалта и господин из Манрезы опустили глаза, чтобы их взгляды невзначай не встретились с моим. Никогда не доверяй некурящему игроку, Микель: я слишком поздно это понял. Потом я узнал, что Комерма, сволочь такая, сообщил о моем намерении отцу и тот придумал план, чтобы хорошенько меня припугнуть. Я вежливо попрощался со своими товарищами по игровому столу, встал, дал надеть на себя наручники, почувствовал себя еще ближе к своему Микелю и провел в каталажке шесть дней, в течение которых никто меня не допрашивал, никто мной не интересовался и меня не беспокоил. Это было унизительно. По прошествии этой недели папаша Антон пришел меня вызволять. Он не обмолвился со мной ни словом по пути домой; против меня даже не завели дело за нелегальную игру в карты; все это не имело никаких последствий. Мне просто преподали урок, что фамильное состояние – это не игрушки. И потому, придя домой и молча поцеловав маму Амелию, я закрылся в библиотеке в обществе Шопена, дожидаясь прихода папаши Антона. Шесть прелюдий спустя он пришел вместе с Пере. Они закрыли дверь на ключ и на засов, и по выражению их лиц я понял, что меня сейчас убьют. Я делал вид, что доигрываю прелюдию, и воображал, что вид у меня совершенно спокойный. Когда я нехотя доиграл последнюю ноту, папаша Тон прочистил горло, набрал воздуха, и я не дал ему сказать ни слова.

– Даю вам неделю на то, чтобы вы уехали из моего дома.

– Сын, ты не в своем уме.

– Я тебе не сын. Я хочу, чтобы вы уехали.

– Нет.

– Это мой дом.

– И наш. Это дом нашей семьи. – Он подошел ко мне и угрожающе произнес: – Если мы тебя оставим здесь одного, через пару дней ты его проиграешь, и он попадет неизвестно в чьи руки.

Я решил прикинуться циником и начал ему доказывать, что, раз дом мой, я могу с ним делать все, что мне заблагорассудится. И вот тогда-то папа Тон и принялся кричать и говорить всякие глупости о том, что меня признают недееспособным по причине помутнения рассудка. Когда он закончил, я посмотрел на Пере, который сидел поодаль и на нас не смотрел, и тихим голосом медленно проговорил: