— Не с герцогиней Корнуолла же? — Судя по тону, мысль эта ошеломила Освальда, однако в глазах его блеснул восторг.

Я лукаво ухмыльнулся и поддел Куканом бубенцы на колпаке.

— У меня с нею свиданье нынче ж ночью, после святочного пиршества. В полночь, в заброшенной Северной башне.

— О подлое и мелкое чудовище!

— Иди ты, Освальд. Хочешь себе принцессу или нет?

— Что от меня потребно?

— Почти ничего, — молвил я. — Кроме некоторой стойкости духа, если пожелаешь довести дело до конца. Перво-наперво ты должен присоветовать своей госпоже помириться с сестрой и убедить ее избавить Лира от остатков его отряда. Затем надо заставить твою хозяйку встретиться с Эдмундом на второй склянке третьей стражи.

— Это ж два часа окаянной ночи!

— Сам увидишь, как она схватится за шанс. Околдована, не забыл? Важно, чтобы она стакнулась с домом Глостера, хоть и втайне. Я знаю, тебе будет трудно, но это надо перетерпеть. Если хочешь заполучить госпожу себе, надо, чтобы кто-нибудь убрал герцога Олбани, — и не жалко было бы, когда этого кого-то повесят. Ублюдок Эдмунд на такую роль подходит лучше всех, что скажешь?

Освальд кивнул. Глаза у него блестели все ярче с каждым моим словом. Всю жизнь он провел на побегушках у Гонерильи, записочки ей носил, а тут перед пешкой в интригах замаячила награда. К счастью, возможность застила ему рассудок.

— Когда же госпожа станет моею?

— Когда все встанет на места, бздолов, когда все встанет на места. Что тебе известно о французском десанте?

— Да ничего.

— Тогда таись и слушай в оба уха. Эдмунду о таковом известно — либо это он пустил сей слух. Разузнай, что сумеешь. Но Эдмунду — ни слова о свидании с твоей госпожой, он думает, что оно тайное.

Освальд выпрямился во весь рост (а прежде склонялся, дабы говорить со мной лицом к лицу).

— А что тебе с того, дурак?

Я надеялся, что он не спросит.

— Как и у тебя — даже с любовью за пазухой, — есть те, кто стоит на пути у моего счастья. Мне нужен ты и те, кого затронут твои деянья, чтобы они с этого пути убрались.

— Так ты хочешь убить Корнуолла?

— Он в их числе, но кто б ни любил меня, я предан Лиру — я его раб.

— Так ты и короля хочешь прикончить? Не беспокойся, шут, это и я могу. Считай, договорились.

— Ебать мои чулки! — промолвил я.

— Отлично ты поработал, Карман, — сказал Кент. — Пошел искать гонца, а натравил на короля окаянного убийцу. Так держать. Ты прирожденный дипломат.

— Сарказм у стариков весьма непривлекателен, Кент. Не мог же я его отговорить — моя искренность была бы под вопросом.

— Ты не был искренен.

— Ну убежденность. Просто не отходи от Лира все святки и не давай ему ничего есть, пока сам не попробуешь. Если я разбираюсь в людях, Освальд попробует прикончить короля самым трусливым способом.

— Или вообще не попробует.

— То есть?

— С чего ты взял, что Освальд сказал тебе правду? Ты ж ему не говорил.

— Я рассчитывал, что он до некоторой степени лжет.

— Да, но до какой?

Я описал круг по нашей темной светелке в башне.

— Полный клобук монашеской свистухи. Да я б лучше огнем вслепую жонглировал. Не скроен я для этих темных дел — мне лучше удается смех, детские именины, зверюшки и дружеская свальня. Ятые ведьмы все перепутали.

— Однако ж ты успешно затеял гражданскую войну и натравил на короля убийцу, — возразил Кент. — Ничего себе свершеньице для именинного клоуна, разве нет?

— А ты в преклонные года стал очень ядовит, знаешь?

— Что ж, может, тогда сгожусь и новым королевским едоком. Клин клином вышибают.

— Главное — не дай старику помереть раньше срока. Поскольку пир еще не отменили, я полагаю, дорогуша Регана пока не объявила королю, что забирает остаток его свиты.

— Госпожа лишь пыталась помирить Гонерилью с отцом. Хоть как-то успокоить его, только бы старик пришел на пир.

— Хорошо. Стало быть, свой ход она сделает назавтра. — И я ухмыльнулся. — Если не прихворнет.

— Коварно, — молвил Кент.

— Справедливо, — молвил я.

Регана взошла по винтовой лестнице одна. В фонаре у нее горела одна свеча, и высокая тень принцессы ползла по каменной стене, будто сам призрак ебабельной смерти. Я стоял в дверях светелки с шандалом, а другой рукой придерживал задвижку.

— Веселого Рождества тебе, киска, — молвил я.

— Ну и дрянское же вышло пиршество, а? Чертов Глостер, придурок языческий, назвал его днем Святого Стефана, а не Рождеством. А на праздник этого клятого Стефана подарки не полагаются. Да без подарков я лучше буду зимнее солнцестояние праздновать, а не святки — там хоть свиней забивают и разводят большущий костер.

— Глостер, душенька, и так пошел навстречу твоим христианским верованиям. Для него и Эдмунда этот праздник — все равно что сатурналии[152]: оргия, и все. Поэтому тебе, может, неразвернутый подарочек еще и светит.

На это она улыбнулась.

— Надеюсь. Эдмунд на пиру был так робок — едва смотрел на меня. Наверное, боится Корнуолла. Но ты был прав — ухо у него перевязано.

— Вестимо, госпожа. И должен тебе сказать, он на этот счет скромничает. Видать, не хочет, чтоб его видали целиком.

— Но на пиру я его видела.

— Само собой, да только он намекал, что в твою честь он себя и по-другому наказывал. И впрямь робеет.

Она вдруг стала радостным дитём на Рождество — пред ее мысленным взором явно затанцевали образы парняги, бичующего себя.

— Ой, Кармашек, впусти же меня.

И я впустил. Распахнул дверь пошире и отнял у нее фонарь, когда она входила:

— He-а, не-a, солнце мое. Только одна свеча. Он такой застенчивый.

Из-за гобелена донесся голос Эдмунда:

— О моя милая миледи Регана, как солнце — блеск любимых мной очей, с кораллами сравнима алость губ, снег не белей, чем цвет ваших грудей, а волос вовсе не как проволока груб. Коли не станете моею поутру, то я возьму и точно здесь помру.

Я медленно закрыл дверь и задвинул щеколду.

— Нет-нет, моя богиня, раздевайтесь здесь, — произнес голос Эдмунда. — Позвольте мне смотреть на вас.