— Ей, дьявол ее дери, психиатр нужен, — громко и сердито говорит Винни Гордону.

— Мозгоправ? — вопит Дебби. — Вот уж нетушки!

Продолжительно пошарив в дальних закоулках мозга, Юнис (всласть пощелк-щелкав) извлекла собственный диагноз:

— Синдром Капгра.

(Миссис Бакстер поставила другой: «Много странен».)

— Синдром Капгра?

— Когда считаешь, что близкие родственники заменены роботами или двойниками.

Надо же. — (Ну а что тут скажешь?)

— Ученые верят, — (мне кажется, тут противоречие в терминах), — что это состояние связано с известным феноменом дежавю. — (А вот это уже интересно.) — Связано с нашей способностью к узнаванию и запоминанию. — (А что не связано?) — Первый известный случай зафиксирован в тысяча девятьсот двадцать третьем году — пятидесятитрехлетняя француженка сообщила, что всю ее семью заменили на двойников. Через некоторое время стала жаловаться, что то же самое случилось с ее друзьями, потом с соседями и наконец вообще со всеми. В итоге сочла, что ее везде преследует ее двойник. — (Ага-а!)

Юнис отчасти подрывает научный авторитет этого заявления, глубоко затягиваясь «Сеньор Сервис» — в последнее время она шагает цветущею тропой утех[61](надеюсь, цветут там примулы — было бы уместно), — и куда тропа эта приведет? Надо думать, к сексу и смерти.

Но что, если это правда? Что, если у меня и в самом деле есть двойник? Миссис Бакстер, к примеру, сообщает, что видела, как я вчера покупала шампунь в аптеке «Бутс», хотя мне достоверно известно, что я сидела на паре английского, а точнее («Около половины одиннадцатого, деточка?»), где-то между

Они бегут меня, хотя искали прежде,

и

Их лапки робкие ступали в мой покой.[62]

Кого она видела? Меня из параллельного мира, моего доппельгангера из этого? («Двойника?» — удивляется миссис Бакстер.) Порождение моего собственного синдрома Капгра? Мы знаем, кто мы, но не знаем, кем можем быть. Может быть. Может, и нет.

— На Луну улетела, Изобел? — рявкает Дебби.

— Извини, — рассеянно отвечаю я.

Она по-прежнему извергает список имен:

— Мэнди, Кристал, Кёрсти, Патти… ох господи, я не знаю, попробуй ты, — устало говорит она.

Младенец (в кои-то веки заткнувшись) взирает на меня так, будто впервые видит, — может, синдром Капгра заразен. Я заглядываю в глубину мутных глаз, затуманенных сомнением; на макушке у младенца появился червонно-золотой пух.

— Родничок, — произносит Дебби; впервые слышу такое имя. — Это не имя, дурочка, — говорит Дебби, гордясь своим знанием новорожденной анатомии, — это мягкое место на черепе, — (под червонно-золотым пухом), — где кости еще не сомкнулись.

Мне на ум взбредают яйца со снятой верхушкой.

— Наверное, лучше бы детей этим местом не ронять?

— Лучше бы детей не ронять, точка, — сурово ответствует Дебби.

Я понятия не имею, как назвать младенца, ну честное же слово. Можно Пердитой.

— Тебя подвезти? — спрашивает Малькольм Любет (вернувшийся на каникулы), встретив меня по дороге из школы.

У Юнис шахматный матч, у отсутствующей Одри, видимо, снова грипп. Надо с Одри поговорить.

— Подвезти? — переспрашиваю я, от голода внезапно слабея.

— На машине, — поясняет он, тряся у меня перед носом ключами, словно в доказательство, что залучает меня не в портшез и не в телегу.

— На машине? — Надо перестать за ним повторять.

— Отец только что купил, — говорит он в непонятной печали.

— Купил?

— Я думаю бросить медицину, — он открывает мне дверцу, — а отец меня подкупает, чтоб я остался в Гае.

По-моему, неплохая взятка. Я б осталась на медицинском, если б мне купили машину. Не то чтобы я когда-нибудь поступила бы на медицинский. («Там, где ты родилась, — саркастически осведомляется мисс Томпсетт, — знают, что такое наука, разум и логика?» Где бы это? Алогичная Иллирия, планета неразумных.)

— А ты что? Хочешь бросать?

Малькольм вздыхает и заводит мотор.

— Я вот иногда думаю, неплохо бы, знаешь, уехать и исчезнуть. — Почему все, кроме Дебби, хотят исчезнуть? Может, подучить Гордона опять начать фокусничать, поупражняться с исчезновениями на Дебби? А еще лучше — распилить ее напополам. — Мою жизнь уже все спланировали, — говорит Малькольм, а я роюсь в бардачке в поисках съестного. Даже покореженной мятной пастилки нету. — Ты хочешь домой? — спрашивает он, когда мы тормозим на светофоре.

— Да не особо, — неопределенно отвечаю я: вдруг у него есть предложения получше (к востоку от солнца, к западу от луны[63]).

— Поехали со мной в больницу? Мне к матери надо.

— Чудесно. — Мне все равно: если я с Малькольмом, можно навестить также морг, склеп и геенну огненную.

— Рак, — говорит Малькольм, въезжая на больничную парковку. — Очень быстро развивается, сжирает ее заживо.

Я как раз грезила о том, как он бросает меня на постель под пологом и говорит, что я гораздо красивее Хилари, — слово «сжирает» кошмарно дерет мне мозг.

— Ужасно. — Интересно, он прихватил шоколад или виноград?

Стульев нет, и мы обступаем подушку миссис Любет с флангов, точно кривые книжные подпорки. Видно только ее голову — прямо Беккет какой-то, — а волосы смахивают на груду весьма пожамканных стальных посудных мочалок.

— Привет, — говорит Малькольм, наклоняется и нежно целует ее в щеку.

Она отгоняет его, точно крупную муху. Судя по звуковому сопровождению, пару мочалок она проглотила — скорее хриплый лай, чем мелодичное умирание. Но ведь она людоедка — а ты чего ждала, говорю я себе, и вообще, она же умирает.

— Это кто? — каркает она. — Иди сюда, ближе подойди, это Хилари? — И клешней вцепляется мне в локоть, подтаскивает ближе — от человека на пороге смерти не ожидаешь такой силищи.