Затыкаем щель в окне. Дому Беаты лет пятьдесят, район старого Муранова. Из окна видно китайское посольство.

— Что бы Полинка ни выбрала, это ей в любом случае пригодится…

— Что? — Петушок в ванной сражается с газовой колонкой сталинских времен.

— Китайский. Еще одна причина, по которой я хотела переехать в Польшу. Здесь легко найти китайскую няньку, а в нашей шведской деревне…

— Замордуешь ребенка…

— Я уже все продумала. Она легко выучит, в детстве язык сам усваивается, вместе с правильным произношением. Английский, французский — это не проблема, съездит на каникулы, выучит в школе, в детском саду. А китайский ей пригодится, станет ли она гуманитарием или бизнесменом, а если даже никем, то для собственного дао-удовольствия.

Ложимся, измученные беготней. Что-то новенькое — живот заслоняет телевизор, приходится подкладывать под спину подушки. Петушок тщательно задергивает занавески, отгораживается от Варшавы.

— Знаешь, здесь все такое… обиженное, — замечает он почти сквозь сон. — Исковерканное. Обшарпанные лестничные клетки, исцарапанные лифты, грязные улицы. Люди тоже… обиженные судьбой.

— Кредит, долги — ужас.

— Потому что нам не хватает на нормальную жизнь. В Польше дорого стоит не роскошь, а нормальное существование: красивая квартира в безопасном месте, частная школа для ребенка, где учат, а не лупят. Видно, здесь «нормально» и значит «роскошно». Спи.

* * *

Просыпаюсь в шесть.

— Что, кредит не дает покоя? — заговаривает со мной тоже успевший выспаться Петушок.

— Я не о деньгах… Просто не спится.

— Не каждый день покупаешь квартиру.

— Сегодня надо заказать паркет, кафель. Я подумала, что там, где кончается слово, начинается его смысл — по Виттгенштейну, да?

— Терпеть не могу Виттгенштейна. Спокойной ночи и доброе утро. Встаешь?

— Пойду на семичасовую службу в костел Святого Яцека, это здесь, на Новом Месте, у доминиканцев.

Я люблю этот костел. Белые стены — снежные облачения апостолов, внимающих мессе. В готических изломах их складок прячется необходимая для молитвы тишина.

18 января

Журналистка взволнована моим интересным положением. Оно кажется ей куда более интересным, чем просто естественный элемент жизни женщины.

— Издатель рассказал о вашей беременности.

— Да-а?

— Вы бы согласились дать интервью?

— О чем?

— Ну, как это о чем… Вы, такая независимая, любительница скандалов… и ребенок… это перелом в жизни.

— Какое отношение это имеет к независимости? И вообще, почему вы говорите таким тоном, словно я первый на свете забеременевший мужик? — вешаю трубку.

Устроили из беременности какую-то порнографию. Тоже мне сенсация!

Я не верила в старость, в то, что она может напасть внезапно, вскарабкавшись на человека, подобно горбу. Недомогания после болезни, постепенный, незаметный, обычный процесс старения — да. А тут вдруг — хлоп! Я не в силах двинуться с места. Огромный строительный склад, я стою и не представляю, как добраться до Петра, который в десяти метрах от меня выбирает доски для пола. Бреду, хватаясь за краны и кирпичи.

— Взять тебя на руки? — Петушок готов на подвиг. Но ему меня (нас) не поднять.

— Лучше погрузи на тележку. — Я машу ногами, чтобы восстановить в позвоночнике контакты между нервами и мышцами и снять это кошмарное напряжение. Таз служит не только для хождения. Что-то там расширяется перед рождением ребенка, отключая ноги.

Мы выбрали кафель в Пясечном, кухонную мебель на Груецкой, паркет в центре. Сдаемся.

— Бог с ними, со шкафчиками, пусть вешают какие хотят, у меня нет сил. — Петр сворачивает к Муранову. — В Швеции у нас пол цвета кошачьей рвоты — и никому это не мешает.

Мне тоже кажется абсурдным ажиотаж вокруг узоров и оттенков кафеля. Мы сдаемся.

Ночью ветер выдувает из окна шарфик-«уплотнитель». Мы ежимся под одеялом. Морозный ветер с востока стучит в окна, едва не срывает красные фонарики у соседей-китайцев.

20 января

Мистический бихевиоризм. Я говорю Поле: «Спокойно», — и она перестает вертеться.

Раньше она обитала в большом мешке, подскакивала в нем, бултыхалась туда-сюда. Мешок увеличивался по мере того, как она росла. Теперь, видимо, она сама его растягивает. Она у меня под ребрами (выражаясь изысканно — под сердцем).

Идем на «Деньги — это не все» Махульского[100], до конца не досиживаем. Не столько фильм скучный, сколько публика громко фыркает. Не заразившись хихиканьем, сдаемся и уходим. Может, мы отдалились от народа?

21 января

Сентиментальность во вкусах. Приторные книжечки и сериалы — бальзам на душу. Душещипательная дребедень в Польше необычайно популярна. Питает чувства, раз Боженька не дал разума. В то же время за стеклянной стеной телевизора и лакированными обложками — хамство, повседневное зверство. Парадокс? Доброта, заслоняющая от вульгарности вне книжечки, иллюстрированного журнала и семейного телесериала? Одно вырастает из другого. При конформизме и отсутствии безжалостной логики зерна зла набухают во влажном от слезливости сердце.

* * *

Лодзь. Приятельницы сестры, кассирши в гипермаркете. Работают месяц-два. Наиболее отчаянные выдерживают полгода. Худеют на десять кило. Работа (в безработном городе) на полставки за триста-четыреста злотых. Приходится таскать коробки на складах, почти ежедневно оставаться сверхурочно — бесплатно: «как-нибудь потом рассчитаемся, впрочем, если вас что-то не устраивает… на ваше место найдется два десятка желающих». Кроме ключа от кассового аппарата необходимы памперсы — клетку кассы покидать запрещается. Счастливицы из гипермаркета, у них есть работа.

23/24 января

Последняя ночь на Муранове. Мы похожи на современных разбойников: наподписывали договоров, кредитов, обязательств — и бегом в Швецию. К сожалению, мы честные, вернемся из-за моря отдавать долги и отрабатывать полученное. Пираты-паиньки — засыпаем в девять, едва вернувшись из Лодзи.

Нас будят грохот и отблески света. Шум большого города? Стрельба.

— Что за годовщина? — задумывается Петушок.

— Ты же у нас варшавянин… Может, день освобождения города? Это вроде в январе… Моя начальная школа находилась на улице 17 января…

Петр подходит к окну и отодвигает пледы, которыми мы позатыкали щели.